Толедские виллы

Малейший пустяк, если он может прогневать любимого человека, разрастается для нее в гору. Вот и Ирене померещилось, что ее жених уже нас приметил. Словно требуется еще что, кроме плаща и вуали, чтобы сбить с толку зрение острее рысьего и преобразить наших протеев женского пола! Ирене, хоть и безвинная, но сама себя осудившая, поспешила с подругой в упомянутые сады, и там, зайдя с разрешения хозяйки в один из домиков, уговорила донью Серафину обменяться нарядами, прогуливаться до вечера на Веге розно и, лишь когда стемнеет, снова одеться по-прежнему. Она сказала, что дон Алехо мог узнать ее по платью, не раз пленявшему его чувства; если он рассердился и вздумает ее упрекнуть, то, встретив совсем в другом наряде, сочтет, что обманулся, — а ей сейчас так важно обмануть его. Убедить донью Серафину оказалось нетрудно, она сама была не прочь, переодевшись, подшутить надо мной и отнюдь не старалась рассеять, но, напротив, разжигала опасения подруги. Вмиг они устроили этот обмен ради обмана и вышли из домика врозь, причем каждая так походила на другую, что и сами они могли бы обмануться. Моя дама в этот день надела на шею образок пречистой девы, что я оставил у ее изголовья, — сделала она это, я полагаю, не ради его красоты и богатой отделки, а чтобы обнаружить его владельца, повергшего ее в немалое смущение. Теперь же она испугалась, как бы дон Алехо не спросил о другом сувенире, который должен был красоваться на ее груди, — к траурному платью эта драгоценность не подходила, и Ирене ее также отдала подруге, что помогло Серафине лучше сыграть свою роль. Должен сказать, что я-то надел похищенный у Ирене крест, но не желал, чтобы моя Ирене догадалась по нему, кто виновник оскорбительного для ее стыдливости обмена. Поэтому я на время нашей беседы спрятал крест под камзол, решив подождать более удобного случая и пока не рисковать ее расположением. Но только дамы меня покинули, как я снова вытащил крест наружу — уж очень я им дорожил, и мне казалось, что без него чего-то моему наряду не хватает.

Итак, подруги разошлись в разные концы нашей обширной Беги, донья Серафина сразу же направилась ко мне; я в это время, перебирая в уме всевозможные догадки, готов был вступить в открытый бой и проверить свои подозрения; не узнав ее, одетую в чужое платье, я отогнал дурные мысли да еще обрадовался, что та, кого я видел в ней, вернулась одна — это сулило удачу моим надеждам! Ирене меж тем, приблизившись к дону Алехо, наблюдала, как он направляется к монастырю, взором отыскивая невесту, которая была перед ним. Наконец она окликнула его, и он, больше из вежливости, чем по желанию, на время прервал свои поиски — и впрямь, чего тут было спешить, когда он уже наслаждался ее обществом! Они разговорились, — знал бы он, с кем говорит, то ловил бы каждое ее слово, — и постепенно дон Алехо увлекся беседой. Но я хочу сперва изложить вам, о чем толковали мы с Серафиной, а их беседу перескажу потом. Итак, в порыве благодарности за мнимую любезность я сам бросился в сети обмана, сказав:

— Зависть и ревность (если это два чувства, а не одно) побуждают меня вновь искать блаженства, которое давеча нарушено было внезапным вашим уходом и долгим отсутствием; но я боюсь прогневить вас, прекрасная Ирене, к тому же вы загладили свой проступок, во второй раз оказав мне милость, теперь особенно ценную, — когда потеряешь и найдешь, тогда только и радуешься по-настоящему.

— Так как в потере виновна я, — отвечала она, — то мне и надлежит возместить ущерб, нанесенный нашей столь приятной для меня беседе, дон Гарсиа. А прервана она была из-за того, что подруге моей почудилось, будто ее заметил родственник, беспричинно подозревающий вас и ее и находившийся, как она думала, в отъезде. С перепугу она решила, что ей лучше всего скрыться, не то кому-нибудь из нас или же всем троим неминуемо пришлось бы худо — если бы тот человек точно оказался ее родичем. Теперь мы убедились, что это не он, и все же моей подружке не хотелось еще раз испытать подобный страх, да и траур, который она носит из-за вас, обязывает ее вести себя построже — потому она вернулась домой, а я к вам, продолжить наш занимательный разговор.

— В том, что вы сейчас сказали, — заметил я, — для меня непонятны две вещи: первое, почему какой-то родственник сопровождавшей вас особы подозревает меня и ее; второе, почему она носит траур из-за меня?

— Если бы вы ее признали, — отвечала она, — не надо было бы объяснять; но, видно, недаром злые языки говорят, что всякое знакомство с вами опасно.

— Ах, сеньора, — сказал я, — стоит мне вас увидеть, как я уже не владею своими пятью чувствами; ими тогда повелевает моя душа, которая без них не может наслаждаться лицезрением вас и не выпускает их за пределы красоты вашей. Но кто же эта особа, жизнью вашей заклинаю, называющая меня причиной своего траура?

— Что дадите, чтобы я вам сказала? — спросила она.

— Что может еще дать человек, отдавший вам душу? — возразил я. — Лучше скажите, что вам дать, чтобы вы этого не говорили.