Толедские виллы

С такими словами дон Мигель растянулся на мягкой постели. Но едва он это сделал, как ложе с ним вместе рухнуло наземь, из колонок выдвинулись четыре трубки и из них забили четыре сильных фонтана, обдавая водой его лицо, руки и одежду. В тот же миг над пологом прокатился как бы раскат настоящего грома — это загрохотали два будильника и механизм, управлявший всем сооружением, после чего на дона Мигеля посыпались хлопья снега, и чрезмерно уверенный воздыхатель вмиг промок до нитки.

Смеясь и досадуя, он поднялся на ноги и увидел, что вся махина развалилась, только неугомонные фонтаны продолжали извергать воду, словно издеваясь над его беспечностью, а из-под рассыпавшихся цветов проглянули на спинке в головах кровати прежде скрытые стихи:

Душа, очнись, воспрянь от сна,
Мысль, пробудись и будь ясна,
Дабы понять
Характер женщины: она,
Увы, не в силах быть верна,
Не изменять.

— Страсти господни! — воскликнул самонадеянный вздыхатель. — Теперь я на своей шкуре убедился в истинности этого горького предостережения. И правда, в делах любви никак не применима поговорка: «Заслужи добрую славу и ложись почивать», — уж на что я был уверен, но уснувшее любовное пламя, оказывается, разбудило отрезвляющие водяные и снежные вихри. Обещаю впредь исправиться. Пощадите, сеньоры фонтаны, я уже достаточно наказан, и поделом, не превышайте же своих прав и не обращайте шуточную кару во взаправдашнюю!

Сказав это, дон Мигель пошел по аллее уже осторожней, при малейшем шорохе листвы опасаясь новых подвохов и желая поскорее выбраться отсюда. Он заметил, что вдоль аллеи, затененной густыми ветвями деревьев, торчали здесь и там павлиньи перья, в глазки которых некогда обратились сто очей Аргуса, сторожившего Ио и усыпленного Меркурием, а на тонких пергаментных лентах, обвивавших их стволы, было написано: «И сто глаз не углядели». На что проученный вздыхатель заметил:

— Ежели ста глаз было мало, чтобы углядеть за женщиной, какое безумие беспечно полагаться на одну пару.

Обещая себе в будущем больше ценить осмотрительность, он дошел до конца аллеи, и там, на пьедестале из плюща и мирта, перед ним предстала статуя «Бдительности», с виду изваянная из бронзы, с несколькими головами; к каждой паре глаз была приставлена подзорная труба. «Бдительность» держала за руку женщину, прекрасную лицом, но сделанную из тончайшего стекла, — казалось, легкое дуновение ветерка может разбить красавицу вдребезги.

«Бдительность» как бы оберегала ее от множества врагов, на груди у которых были надписи: «Случайности», «Подарки», «Домогательства»; держа в руках камни, они замахивались на стеклянную женщину, грозясь ее сокрушить. А у пьедестала стояла обрамленная тонкими цветочными гирляндами плита со стихами:

Глуп, кто внушил себе,
Что верность женская надежна, как скала, —
Она, на деле, не прочней стекла.

С такими напутствиями наш умудренный и прозревший вздыхатель, теперь уже опасаясь всего и клянясь отныне взять себе в спутники мудрую осмотрительность, а не доверчивость, вышел на поляну, где взору его представился великолепный Замок и уже добравшиеся туда другие странники.

По второй аллее «Награды за заслуги» пошел дон Суэро, убежденный, что уж его-то заслуги награждены явным благоволением Дианы — хоть и не столь полным, какого он желал бы. В отличие от благоразумных влюбленных, ему было свойственно увеличивать число даруемых дамой милостей нулями собственного тщеславия — недостаток весьма обычный у нынешних Нарциссов, мнящих, что оказывают благодеяние красавицам, позволяя на себя смотреть. И хотя дон Суэро во всем прочем был кабальеро разумный и учтивый, эта его слабость превосходила всякую меру — ему казалось, будто никто из соперников не сравнится с ним в тонкости обхождения, за что многие его осуждали, говоря, что один этот недостаток заслоняет все прочие добрые качества. Словом, был он хоть и не спесив, но порядком тщеславен. Войдя в свою аллею, дон Суэро в самом ее начале увидел чучело «Самопознания», сделанное из сена, пеньки и испанского дрока, — материалов столь же непрочных, как самомнение фатов. В одной руке чучела было блюдо с пеплом, в другой оно держало щепоть такого же пепла, как бы намереваясь посыпать им кичливую голову дона Суэро, который, проходя мимо, прочел на пергаменте, свисавшем с плеча чучела! «Помни, что ты человек».

— Да это больше смахивает на пепельную среду[78], чем на веселую забаву! — воскликнул дон Суэро. — Я и так знаю, что я человек, и, понимая, что в наш век немногие достойны сего звания, — ибо у большинства живущих чувственная природа сильнее, чем разум, и поведенье их противоречит человеческому облику, — я счастлив, что беспристрастный выбор моей дамы остановился на мне среди всех прочих.