Толедские виллы

— На всех разумно устроенных пирах, — начал дон Хуан, — подаются не только редкие и изысканные блюда, но и такие, чтобы угодить вкусам гостей. Нынче вы — мои гости, и поскольку вы изъявили желание узнать историю благоразумной доньи Дионисии и моих похождений, то я — хотя, боюсь, состряпанное мною блюдо будет испорчено слишком острым желанием сравняться с Нарсисой, а это невозможно, — готов повиноваться вашему выбору, а не своей воле, ибо даже самый роскошный пир станет в тягость, когда ешь без аппетита. Итак, приступаю к рассказу и начну с моего отъезда из этого города, а продолжит, когда подойдет ее черед, наша паломница; чтобы не остаться в долгу за мои услуги, она дала мне слово закончить для вас эту историю. Дело было так.

Мнимые оскорбления и фантастические домыслы, смутившие мой разум, изгнали меня из Толедо, и я ночью, черной во всех смыслах, выехал из города в сопровождении слуги, весельчака по натуре, верного в службе и достаточно смышленого, чтобы я мог поверять ему свои горести и находить в его обществе отраду. Намерением моим было ехать в Неаполь, где, как я слыхал, радушно встречают чужеземных дворян; при этом я твердо решил — и решения держался неизменно — не подавать о себе вестей на родину (пока буду в отлучке), чтобы там не знали, жив я или мертв; мне казалось наилучшей местью захлопнуть дверь перед любопытством моей дамы, как она — по моему убеждению — захлопнула дверь перед благодарностью за год любви, намного перевесившей многие годы обычного знакомства. Горько было мне, что решение это принесет скорбь родителям, — ничем не повинные в моем отчаянии и любившие во мне не только сына, но и единственного наследника славного имени и богатства, они должны будут расплачиваться за грехи той, кому, как я воображал, вовсе безразличны были и я, и мои страдания. Однако, чтобы пресечь их попытки разыскать меня и вернуть, я предпочел обойтись с ними жестоко, лишь бы глаза мои не увидели вновь ту, кого я носил в сердце, — мне думалось, что время, забвение и разлука не преминут оказать свою власть надо мной, как и над другими влюбленными, которым они чудодейственно возвращали свободу. Любовь — Это огонь; когда нет горючего, он гаснет; лишив себя возможности видеть даму, я был убежден, что сумею изгнать ее образ из своего сердца, но, увы, я забыл о существовании горючего совсем особого, в коем огонь, питаясь им, сохраняется годы и века. Итак, я сменил одежду и даже имя, назвавшись доном Хасинто де Карденас; выдавая себя за уроженца Гвадалахары, я прибыл в этот город, когда звезды уже начали усеивать золотыми родинками мирный лик ночи.

Каррильо — так зовут моего слугу — поехал вперед, чтобы занять комнату в гостинице. Была она невдалеке от храма святого Иакова, и Каррильо, насыпав овса своей лошади и даже не сняв шпор, вышел ждать меня к воротам «Рычащего мавра», как их называют. Я уже сказал, что шутник и насмешник он первостатейный, а тут как раз попалась ему навстречу у этих ворот процессия с покойником ткачом, изготовлявшим головные уборы, — ими, говорят, славятся те места. Сопровождали бывшего ткача шесть или восемь причетников, распевавших псалмы, четыре монаха, несколько друзей, и Замыкали шествие два брата покойного, тащившие два огромных капюшона. Когда процессия подошла к воротам, Каррильо закричал:

— Эй, вы, опустите носилки! Остановитесь, люди добрые!

Те повиновались больше от неожиданности, чем от страха — бояться-то было нечего, — и священник, шедший во главе, спросил:

— Чего тебе надобно, братец?

— Мне надо знать, кем был покойник, — заявил мой слуга.

— Так неужто, если для тебя это важно, — отвечал священник, — ты не мог спросить на ходу, не задерживая нас?

— На ходу или на бегу, — возразил Каррильо, — а ваши милости должны остановиться и ответить на мой вопрос — вы и не подозреваете, как это важно.

Назойливый малый был одет довольно изрядно. Его настойчивость, громкий голос, самоуверенный вид произвели действие — все остановились, и кто-то из причта сказал:

— Покойник был ткачом. Имя его Хуан де Паракуэльос. Скончался он в четыре дня от болезни мочевого пузыря. У него осталась молодая вдова, почти без средств, по имени Мария де ла О. с тремя детьми, старшему из которых всего шесть лет. Двое, сопровождающие покойника, — это его братья. Так что же важного мы можем узнать из ваших докучных вопросов?

— Пошли! — сказал тощий, как скелет, скопец, одетый поверх короткого черного плаща в залатанную пелерину, которая доходила ему до пояса; в то время и много лет до того, он был ризничим прихода святого Юлиана, куда несли хоронить ткача.

— Остановитесь, говорю вам! — крикнул шутник-слуга. — О усопший ткач! Силой и властью чудодейственных сих слов приказываю тебе восстать живым и здоровым и вернуться к изготовлению хитро тканных колпаков.

Слыша таинственное заклинание, все поразились — носилки были поставлены наземь, на крик сбежались жители и Этого околотка и Гончарного, множество женщин, детей.