Толедские виллы

Каррильо все же говорил на дознаниях чистую правду и оказался весьма ловким наездником на кобыле[111], — хоть и пострадал он от ее курбетов, зато под конец мог бы открыть для пикадоров школу езды в обоих седлах[112]. Такая стойкость и розыски меня, предпринятые по его просьбе, отсрочили казнь; в других же случаях несчастные, угодившие в тюрьму, сидят месяцы, годы, и судьи начисто забывают об их деле. Тут все делается с прохладцей, хоть идет молва о пресловутой каталонской горячности. С цепью на шее, в наручниках и ножных кандалах, бедный мой Каррильо, однако, не унывал — тюрьма, голод и страх не отбили у него охоту к шуткам, многие из его проделок с товарищами по беде стали знамениты, но говорить о них всех было бы слишком долго. Расскажу об одной, что спасла ему жизнь и вернула свободу.

Однажды в церковь, где тогда еще скрывался Марко Антонио, пришла проведать его с отцом и братьями Эстела; так как их брак был делом решенным, она часто навещала своего будущего супруга, помогая ему скоротать время до свадьбы; был там и я, а также несколько слуг и девушек из их дома. Все мы старались развлечь нашего друга, когда в церковь вошла похоронная процессия с телом узника, умершего в той самой тюрьме, человека богатого и завещавшего похоронить себя в этом приходе. Носилки с гробом поставили посреди главного корабля, начали петь заупокойную молитву, и вдруг, при первом же стихе, покров гроба приподнялся и из-под него показалась фигура, закутанная в саван и закованная в цепи, кандалы и прочие железы, которыми терзают несчастных узников; вскочив на ноги, она принялась довольно живо подпрыгивать, хотя ноги у ней были связаны саваном. Все перепугались насмерть — и мы, и причетники, и сопровождавшие покойника. Вообразив, что это страшное, увешанное цепями привидение явилось прямо из ада, все, вопя от ужаса, бросились наутек, а ризничий, вытащив из святой воды кропильницу и кропило, запустил ими в страшилище, и если б попал, пришлось бы тому изображать мертвеца в натуре. Эстела упала в обморок, Марко Антонио, в ком любовь победила страх, остался при ней.

Я побежал вместе со всеми (до храбрости ли, когда имеешь дело с мертвецом!), а мнимый покойник за мной, будто я ему знаком, громко окликая меня по имени. Обернувшись, я увидел выглядывающее из савана, ухмыляющееся лицо Каррильо — желая меня обнять, он пытался выпростать руки, будто спеленатый младенец. Я еще пуще испугался — ведь я считал его мертвым — и решил, что он явился с того света просить меня молиться за его душу. Но в конце концов, уразумев, что это Каррильо, живой и невредимый, я стал звать обратно беглецов; с ними вместе нахлынула толпа, сбежавшаяся на слух о происшествии; Эстела пришла в себя, ее служанки дрожали от страха. Все, робея и любопытствуя, окружили нашего Каррильо, и я спросил его, зачем он выкинул такую штуку. Тогда он нам рассказал все то, о чем вы уже слышали, и прибавил: он, мол, убедился, что меня вряд ли разыщут и что его шее не миновать петли, а тут как раз прошлой ночью у них в тюрьме умер этот человек и все прочие узники, спасаясь от трупного смрада, разбежались кто куда; он же не из тех, кто смотрит на такие пустяки, остался один и уснул, а часа в два ночи вытащил труп из гроба, выкинул его в колодец, сам лег на его место, завернулся в простыню, которую раздобыл в тюрьме, зашил ее как мог, прикрылся поверх гробовым покровом, достаточно широким, чтобы спрятать его целиком, и, положившись на судьбу, будь что будет, притаился, молча и терпеливо снося неудобства, которые причиняли ему туго стянутый саван и теснота зловещего ложа. Утром явились милосердные братья, занимающиеся погребением, пришли родные покойного и, узнав, что тело его, покинутое душою, стало дурно пахнуть, даже не захотели на него взглянуть, а прямо понесли, торопясь изо всех сил, живого мертвеца, в ком добавочный вес, появляющийся у усопших из-за отсутствия облегчительных жизненных духов, возмещали железные оковы, — так и доставили его в церковь, будто носильщики кресел, благочестивые братья, мнящие себя преемниками Товита в погребении мертвых[113]. Как только Каррильо очутился в безопасном месте, под сводами храма, среди горящих свечей, он, недовольный пеньем причетников, расплатился с ними за все вильянсико[114] реквиема, нагнав страху своим видом.