Только б жила Россия

— Ах ты, старый громобой! Ищу, ищу, а он под боком, и ни звука… Ниеншанц не позабыл? А Ключ-город? — Он оглянулся: командир усиленной белгородской роты стоял как на параде, с треуголкой у локтя. — Спасибо, дружок. Внес полную ясность! — И артиллерному капитану: — Офицерство-то новое, доморощенное, а? Не в пример кое-кому… На соседнем укрепе, недавно, встречает майор фон Фок, дубина дубиной, по-нашенски ни бельмеса. Я с ним по-голландски — хлопает ушьми, по-аглицки — та же картина. Мы, дурачье русское, тумкаем и так, и сяк, а он будто полено проглотил. Нихт ферштеен, и баста! — Скляев посмотрел вокруг. — Хожу и диву даюсь, ей-пра. Экое отгрохано!

— По чертежам господина бомбардира, собственноручным!

— Он умеет! — подтвердил Федосей. — Иной раз, понимаешь, и меня припирает к стене!

— Какими судьбами сюда?

— На коленях упросил Петра Алексеича захватить с собой. Этак и война промчит, говорю, без дымка порохового!

— Ноне испробуешь, поверь слову.

— Ну-ну… — Федосей оперся о палуб, скосил глаза на солнце. — Матушки-светы, адмиральский час! Ничего крепенького не найдется? У-у, ром… богато живете, краснокафтанные!

«Бас» одним махом опрокинул полсулеи и даже не поморщился. Артиллеры заулыбались: ай да глотка!

Чей-то вскрик оборвал беседу. Толпой высыпали на вал, — к редутам всей шириной поля подходила в колоннах кавалерия, строилась невдалеке. По расцветке знамен, по гербам, — то крест с лавровой ветвью, то сабля под короной, то двуглавый орел, то архангел, поражающий змия, — узнавали вологодцев, астраханцев, москвичей, архангелогородцев… Только вот питерцев отправили неведомо куда. Как Савоська ни высматривал памятного белого знамени с разлапистыми якорями, — его не было.

— Поди, в резерве, — предположил Пашка. — Ингерманландцев и киевцев, глянь, тоже нету.

С левого фланга конницы наплывал приветственный рев, — ехал кто-то из высокого начальства.

— Государь со светлейшим, — безошибочно угадал Филатыч. — А ну, расчеты, в ружье!

Точно такую же команду подал юный белгородский командир. Звякнул штык о штык, вполголоса выбранился капрал, грозя кому-то кулаком, и все утихло.

На узкое пространство меж редутами и кавалерией вырвался длинный генеральский поезд, в очах зарябило от золотого шитья.

— Здорово, архангелогородцы! Здорово, гранодиры и пушкари! — долетел звучный государев басок.

— Вива-а-а-а-а-а-ат! — раскатилось оглушительное.

Петр уткнулся в исписанную вкривь и вкось бумажку, с досадой скомкал ее, затолкал в карман.

— Воины, товарищи мои! Вот и наступил час, который решит судьбу России… Ни на миг не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, — но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество, за православную нашу веру. Не должна вас также смущать слава неприятеля, якобы неодолимого, коей ложь вы сами, победами над ним, неоднократно доказали. А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога, только б жила Россия во славе и благоденствии!

— Вива-а-а-а-а-а-ат!

— Подтверждаю указ, данный полгода тому, пред левенгауптовой баталией. Если кто с места сойдет — почтется за нечестивого, а кто хребет покажет — уравняется с врагом!

Далеко окрест разносились Петровы слова, и каждое тугим ядром било в сердце. На что пушкари — народ бывалый, огнем пропеченный, в сорока водах купанный, — и те застыли в сдержанно-суровом восторге.

У Савоськи Титова, спокойного с виду, пресекалось дыхание. «Только б жила Россия!» — сказано-то как. Будь рядом Ганька — не преминул бы вставить поганое, вроде: аль сгоряча ляпнул, кат всесветный, аль со страху, аль тонкая сатанинская игра… Севастьян тряхнул головой. Нет, изнутри вырвалось, выношенное годами, болевое, первозданно-человечье, — ни прибавить, ни убрать.

Радость вспыхнула и угасла. «Кланяйся своим на Можае!» — помнится, велел бомбардир. А кому — своим? Лапотным, подъяремным, безысходной тоской придавленным? И он словно посмотрел на себя их строгими глазами. Смирился, мать-твою-черт, или нос под хвост? Не то, совсем не то. Постиг многое, прежде укрытое за семью замками, принял как свое — верней будет…

— Равняйсь! — подал команду Филатыч.

— Тихо, капитан, тихо.

На укрепление взошел генерал Брюс, приотстав от государевой свиты, зорким взглядом окинул пробаненные пушки, пирамиды ядер, вместе с Иваном Филатычем заторопился к недостроенной линии, что легла вдоль полтавской дороги.

Павел Еремеев сокрушенно вздохнул.

— А ведь не поспеют пионеры-то. Уйма дел!

От реки, заслоненной густыми гривами зелени, потянуло вязкой сыростью, кое-где в лесных водороинах забелел туман. Понемногу смеркалось.

Иван Филатыч вернулся на редут в темноте, извлек походную суму, помедлив, сказал Титову:

— Ну, сержант молодой, командуй тут один. Мне с Павлом Еремеевым и бомбардирами — вперед, Брюс повелел.

— Там же… голое место! — вырвалось у Титова.

— Указ есть указ. — Капитан обнял Севастьяна и Макара, потупился. — Надеюсь, не подведете старого — «потешного», не вгоните в краску… Будьте здравы!