Только б жила Россия

Дробно выстукивало сердце, словно придавленное стопудовым камнем. Теперь там, на весте, поди, трезво-о-ону! Послы мои сидят в обструкции. Вокруг слагаются хвалебные вирши в честь Александра новоявленного, газеты (и первой лондонская, под рукой некоего Дефо) острят по моему адресу, припоминая торопливый отъезд из-под Нарвы, монетные дворы наперебой звенят чеканками… Он до хруста сжал кулак. Помню, зело помню медальки семьсот ненастного года! Карлус гордо скачет по распростертым русским телам. Он же убивает разом троицу врагов: меня, стало быть, Августа Фридерика и еще Фридерика, датского. На редкость хлесткой получилась медалька, привезенная Борисом Куракиным: я убегаю впереди своих солдат, киргизская шапка с головы падает, шпага потеряна бог весть где… Ныне, чего доброго, и похлеще отольют!

— Коня! — гаркнул Петр.

Вот и армия, выстроенная за селом на луговине. Он ехал, закусив ус, темным взором окидывая сине-зелено-красные шеренги. Как ни горячись, а войско совсем не то, что невпопад мельтешило восемь лет назад. Чувствуется закал, и крепкий: не одна сотня верст пройдена в боевой тревоге, не одна пулька свистнула мимо уха, а то и зацепила за живое… В конце концов оконфузилась-то лишь дивизия Репнина, прочие отступили в полном порядке, без потерь.

Он повел головой: где ж утеклецы? Ага, на левом крыле, несколько в сторонке, а впереди, вовсе открытые каждому глазу, горе-командиры. Глуповато-растерянно улыбается красной морщинистой рожей Ванька Чамберс, пришибленно стоит маленький, невзрачный Репнин. Гнев сдавил горло.

— Подь сюда!

Репнин как во сне подковылял к бомбардирской лошади, замер.

— Н-ну, «герой Везенберга»! — сказал Петр, кривя губы. — Где был твой хваленый ум? Где ты сам околачивался трое суток? Ерничал? Вспоминал свои запьянцовские дела у Покровских ворот? — Он замахнулся плетью, с трудом превозмог себя. И Меншикову: — Собрать кригсрехт, генерал от кавалерии, судить по всей строгости!

Светлейший, побледнев, молчал: думалось, мин херц понемногу отойдет, не решится на столь крутую, неслыханную доселе меру. Аникита Репнин, как-никак, полный генерал, долгое время со шведом бился, имеет андреевскую ленту, врученную за геройства.

— Кригсрехт! — твердо повторил Петр, заметив колебание светлейшего. Он повернулся к Чамберсу. — Ну а ты, святая душа на костылях, что пропоешь?

Тот низко свесил седые кудри, колени его подогнулись.

— Не смей падать ниц! — петухом крикнул Петр. — Скажи спасибо летам своим, пес беспечный, не то б качался на первом суку… Данилыч, полки расписать по другим дивизиям, этих двоих в обоз до суда, копья таскать, а за урон, особливо в артиллерии, пусть собственной деньгой ответствуют. Они у меня почешутся, ей-ей!

10

В Горках, на панском дворе, ждали вице-канцлер Головкин и Шафиров, его правая рука, вспугнутые посреди тайных дел внезапным наступлением шведской армии.

— Драгоценнейший Гаврила Иванович, время уходит, поймите! Поскольку государь вот-вот будет здесь, нам следует вывести окончательный трактамент! — частил Шафиров, с видимым удовольствием выговаривая слово «трактамент». — Мне дороги ваши чувства, любезный патрон, однако прошу вас учесть — государь не примет никаких объяснений по поводу семейных передряг бывшего генерального судьи. Свидетельство тому — высочайшее послание, отправленное весной семьсот седьмого года. Вот оно: «Господин гетман! Пред приездом моим к Москве явился чернец… Я хотел накрепко разыскивать, но скорый ускок в Польшу повредил тому, и я сие дело отложил было… Но понеже, как всегда, зло тихо лежать не может (зло!), и ныне уже не через того чернеца, а и через особливо посланных обнаружили себя Кочубей и Искра, далее отлагать опасаюсь… Просим вас, дабы вы о сем ни малой печали и сумнения не имели». Заметьте: ни малой печали и сумнения! — присовокупил тайный секретарь. — В этой связи позвольте напомнить и о ваших письмах кавалеру Мазепе, в коих вы трактуете суть поклепа: и государь, и все мы принимаем доносы на его якобы неверность не иначе как злостную клевету, идущую из Радошковичей, то бишь из королевской ставки… Простите, мой благодетель и заступник, я вас не узнаю!

Вице-канцлер не узнавал и сам себя. Он хмурил мужественное, светлой красоты лицо, тер ладонью подбородок, уносясь мыслями к весне и к началу лета, проведенным в пыточных подвалах Витебского, а затем Оршанского замков.

…Перед столом посольской походной канцелярии высится в полумраке дыба — две черные колоды, стоймя вкопанные в землю, третья сверху, поперек, — при ней пыточный набор: хомут, веревка, ножной ремень, клещи, увесистое кнутье. Сбочь застыли каты, рослые угрюмоватые люди, присланные князь-кесарем из Москвы, им частенько помогает Андрейка Ушаков, подпоручик лейб-драгунского караула.