Только море вокруг

Оба затихли, не двигаясь, не шевелясь: и рыжий, и второй, с расплющенным лицом. «Неужели готовы?» — обожгла кочегара отрезвляющая догадка. Он оглянулся: женщины уже нет, убежала, рядом стоит, держась руками за живот, мальчишка. А больше вокруг никого. Ярость мгновенно угасла, уступив место брезгливому удивлению: «Неужели пришиб я этих скотов? А, черт, так и надо, пускай не забывают, где находятся!»

— Дяденька, — дернул его парнишка за рукав, — пойдем отсюда. Увидит кто…

Он полными злобы глазами покосился на американцев. Во взгляде этом, в повороте головы Иглину почудилось что-то знакомое, а что — не понял. Хотел было последовать за мальчишкой к ближайшим кустам, к которым его и самого влекло, но передумал:

— Погоди. Надо же посмотреть, как они…

И подошел к рыжему американцу, перевернул его на спину поморщившись от боли в руках. Лицо матроса начало отходить, наливаться румянцем, сквозь стиснутые зубы вырвался протяжный вздох.

— Видал? — улыбнулся кочегар мальчику. Очухается. Впредь скромнее будет. Ну-ка, а тот?

Иглин говорил уже без озлобления, скорее с любопытством. Он и в самом деле почувствовал себя веселее: один жив, другому, пожалуй, досталось легче. Да и мальчишку хотелось ободрить своей спокойной веселостью. И, подмигнув парнишке, кочегар попросил:

— Помоги. Браток, вытащить суслика из куста. Мне одному не справиться.

Они пошли ко второму матросу, но тот по-иному понял их намерения. Жалобно залопотав, он головою, плечами, всем телом рванулся в гущу колючих кустов — зарыться подальше, поглубже.

— Вот стерва, а? — рассмеялся Петр. — Даже сознание не потерял, а притворился покойником.

Парнишка облегченно посветлел, и лицо его опять показалось кочегару очень знакомым.

— Пошли, — сказал Иглин, стараясь вспомнить, где он мог видеть такое лицо.

— Куда?

— На пароход к нам, куда же еще. Или тебе домой надо?

Паренек потупился, прикусил губу.

— Домой? Нет у меня дома. С ночи я тут. С бомбежки. Как запылала у нас вся улица, я и бежать. Перепугался… А мамка так и не выскочила из дома…

У Петра перехватило горло: неужели?.. Но прямо спросить не решился, хотя почти наверняка знал уже, что не ошибается, — перед ним сын Якова. И, проверяя эту свою догадку, повторил, обняв парнишку за плечи горящей после недавней драки рукой:

— Пойдем, Коля. На судно пойдем, к нашим. Поговорить нам с тобою надо.

Так, в обнимку, они и направились к выходу из сквера. Мальчик не удивился, откуда моряк знает его имя, а может, и не подумал об этом. Шел, потупившись, глядя только под ноги. И лишь когда подошли к воротам порта, приостановился, спросил:

— О чем говорить-то?

— О тебе, — с несвойственной ему мягкостью ответил Иглин. И, увидев Егор Матвеевича Закимовского, наискосок через площадь тоже приближающегося к воротам, нетерпеливо позвал его: — А ну шагай быстрее! Тянешься, как шаланда!

Золотце сразу ускорил шаг, уставился на парнишку широкими от удивления глазами, крепче прижал к себе что-то завернутое в газету, — вот-вот вскрикнет! Но Петр успел перехватить его взгляд, незаметно тряхнул головой — молчи! И когда машинист подошел к ним, облизывая вдруг пересохшие губы, — с деланным спокойствием, с вымученным безразличием сказал:

— Знакомься, Егор Матвеевич, Коля Ушеренко, сын нашего младшего лейтенанта. Встретились, понимаешь ли, случайно неподалеку, и вот…

— Он с вами? — вздрогнул парнишка. — Папа у вас на корабле?

— Пойдем, сынок, пойдем, — упредил ответ кочегара Закимовский. — Дело ты понимаешь, такое… Придем на судно и обо всем поговорим.

* * *

Григорий Никанорович, покряхтывая и чертыхаясь, кое-как натянул брюки, а китель только накинул на плечи и, поругивая свою беспомощность, присел к столу отдохнуть. Сто-то долго Маркевич не возвращается… А вдруг с Ефимом Борисовичем беда?..

Захотелось выйти на палубу, к людям, — невмоготу одному ожидать. Он и поднялся со стула, шагнул к двери, но дверь распахнулась и на пороге появился встревоженный, встрепанный радист Гусляков.

— Старпом пришел! — сообщил он. — Черный весь, шатается. Глаза сумасшедшие…

— Где?

— К себе пошел.

«Так и есть, — подумал Симаков. — Да, так и есть…»

— Иди, — сказал он радисту. — А его не тревожьте. Не мешайте ему.

Опустился на край койки, оперся локтями на колени, на весу держа руки, и задумался глубоко-глубоко. Он не сомневался больше в том, что Ефима Борисовича постигло огромное горе. Не такой Носиков человек, чтобы уйти с судна и пропадать неизвестно где. Горе… Незримое и неожиданное, бродит и бродит оно по нашей земле и каждый день, каждый час касается своим черным крылом то одного, то другого. Есть ли в стране хоть одна семья, которую не посетило страшное горе? Останется ли после войны хоть один дом, в котором не будут оплакивать погибшего на фронте, замученного в гитлеровских концлагерях, безвременно умершего здесь, в тылу?