Только море вокруг

— Пойдем спать, Николай. Завтра рано придется вставать: пароход перетянут под погрузку.

Коля нерешительно попросил:

— Можно, я побуду на палубе? Все равно не усну.

— Побудь. Я тебе на диване постель приготовлю.

— Хорошо, дядя Леша. Спасибо.

Маркевич ушел, а корабельный воспитанник еще несколько минут постоял возле трапа, ведущего на ботдек, к капитанской каюте, и тихонько, на цыпочках, чтобы не греметь сапогами по железной палубе, отправился на полуют. Он прошел так осторожно, что вахтенный матрос на спардеке, не заметил его. Поднялся на площадку, к заново покрашенной пушке, долго-долго стоял возле нее, но блестящие части орудия видел, а совсем другое, то, о чем ему рассказывал друг отца, кочегар Петр Иглин. Видел пламя, возникшее от зажигательных пуль немецкого самолета, видел море огня, бушующее на полуюте, и в огне этом, в едком дыму — человека, направляющегося, пошатываясь из стороны в сторону под тяжестью стеллажа со снарядами, к борту. Еще миг — и взорвутся раскаленные снаряды, разнесут на клочки и орудие, и корму парохода! Зная это, торопится человек, изо всех сил спешит сбросить за борт свой страшный груз. И — бросает, и падает сам, пересеченный пулеметной очередью с гибнущего бомбардировщика…

— Папа! — сдавленно вскрикнул Коля, будто все это произошло только что, на его глазах, будто вот он отец, — и был, и нет его больше. Пошатнулся, рукою за горло схватился, так стало больно и одиноко от увиденного. И, сутулясь, вобрав голову в плечи, медленно-медленно побрел назад, на спардек.

В этот час на корабле не спал еще один человек свободный от вахты. В каюте с неплотно прикрытой дверью сидел за столом и думал, думал о своем горе Ефим Борисович Носиков. Он настолько погрузился в тяжелые мысли, что войди кто-нибудь в каюту, окликни его, даже тронь, все равно не услышит и не почувствует. Может, так бы и просидел до утра, до тех пор, пока пароход начнет пробуждаться. Может, и утром не смог бы очнуться, прийти в себя. Ведь недаром же говорят, что сильное горе бывает страшнее смерти…

Вдруг Ефим Борисович поднял голову и замер, напрягая слух до звона в ушах. Где-то рядом, за дверью очевидно, в кают-компании, послышался шорох, чьи-то горькие вздохи и рвущийся из души плач:

— Папа…

Или это показалось? Кто, зачем, почему может так неизбывно и так знакомо страдать среди ночи?

— Папочка мой, — снова услышал он.

Тихо-тихо поднялся старший помощник со стула, еще тише, едва касаясь пола носками ботинок, прошел к двери и беззвучно открыл ее в коридор. Два шага — и кают-компания, залитая серебристо-голубоватым светом белой ночи. В глубине ее, на стене, повешенный лишь накануне, — большой портрет в черной траурной рамке. И с портрета глаза в глаза Ефиму Борисовичу смотрит смелый, веселый, задиристый, полный неистребимого жизнелюбия Яков Сергеевич Ушеренко.

А напротив него, уцепившись руками за край стола, стоит и не может отвести от портрета глаза худощавый подросток. Никого тут нет больше, ни единой души, — только он и его отец. И душою своей, своим сердцем обращаясь к отцу, раскрывая перед ним свою исстрадавшуюся, полную недетской боли душу, мальчик снова и снова, как молитву, как клятву, повторяет дрожащими губами:

— Папа… Папочка мой…

Руки штурмана бережно, осторожно легли на плечи подростка. Повернули его, прижали к груди.

И когда за обоими закрылась дверь каюты старпома, на дремлющий чутким сном пароход впервые за все эти трудные дни опустилась умиротворяющая тишина…

Глава шестая

Ночь выдалась темная, без единой звездочки на закрытом тучами небе, хотя и без ветра, но уже по сентябрьски холодная и сырая.

Только в открытом море Маркевич, наконец, понял, почему «Коммунару» пришлось без малого две недели проторчать в одной из маленьких бухточек Кольского залива, почему так категорически запрещалось кому-либо из экипажа все это время отлучаться с судна. Запрещение и ему самому не доставляло удовольствия: торчи на палубе или в каюте, когда берег, вот он, рукой подать! А хлопцы, особенно Иглин, в открытую выражали свою досаду:

— Заключенные мы, что ли? Хоть бы камни здешние позволили потоптать, понюхать, все же легче!

Но теперь все стало ясно: именно такую ночь и выжидало командование для выхода в море. Темная, глухая, самая подходящая для высадки десанта.