Только море вокруг

Сердце сжалось до острой боли, когда Григорий Никанорович представил себе Носикова там, в его каюте. Легче тому, кто способен вынести свое горе к людям, выплакать, выкричать, его и тем облегчить душу. Ну, а если ты одинок вот как Ефим Борисович? Тогда что? Руку под подушку, за пистолетом, или петлю на шею?

Эх, тяжела ты доля коммуниста, и вместе с тем святая ты, если повелеваешь не сидеть, страдая от чужого горя, а забыть о собственной боли и идти туда, где не ждут тебя сейчас, а может, и не хотят тебя видеть…

Носиков не слышал, как раскрылась и закрылась дверь каюты у него за спиной. Не оглянулся и на шаги Симакова. Как сидел за столом, уставившись на переборку ничего не видящими глазами, так и остался сидеть Не очнулся он и на покашливание Григория Никаноровича, не посмотрел на него, когда тот опустился на стул рядом. Вздрогнул лишь после того, как до сознания дошел то ли вопрос то ли утверждение:

— Погибла…

Медленно, не поворачивая головы, повел на старшего механика пустыми, без мыслей глазами. Сказал, с усилием разлепляя спекшиеся губы:

— В убежище, в щели… Я ее вытащил из-под трупов… Цела, ни царапинки. Задохнулась?

И сам же себе ответил:

— Задохнулась.

Он опять умолк, мысленно вернувшись к той страшной минуте и бледнея до синевы при воспоминании о ней. Симаков не мешал ему, тоже молчал. Спросил после долгих минут молчания:

— Похоронил?

— Вместе с другими. Дети, женщины… — Носиков рванул тугой ворот, распахнул китель на груди. И, только сейчас увидав, что разговаривает не с самим собой, а с парторгом, подался к нему, сказал почти со злобой: — Утешать пришли? Сочувствие выражать? А мне не надо вашего сочувствия, не надо утешений! Я жить не хочу, понимаете? Не хочу жить!..

Упал головою на стол, застонал, забился. Григорий Никанорович не шевельнулся, не дотронулся до него. Ждал. И только когда Ефим Борисович начал постепенно затихать сказал негромко, впервые называя его на «ты»:

— Иглин и Закимовский сына Якова Ушеренко привели. Мать у него сегодня ночью сгорела. Ты ее знал? Соседкой твоей была…

— Люба? — Носиков вскинул измученное лицо. — Люба… Она же за Леночкой моей ухаживала, когда та болела. Она…

— Только не вздумай Колю утешать, — перебил Симаков. — Не говори ему об отце. Уговаривать, Ефим, никого не надо, горе человеческое не уговоришь. Его с людьми делить надо.

— С какими? — Ефим Борисович судорожно вздохнул. — Где эти люди?

— Ты ведь знаешь Колю больше, чем все мы Кто, как не ты, должен помочь ему?

— А мне кто поможет? — вскочил Носиков. — Кто? Маркевич? Или Лагутин? Или вы собираетесь помогать, товарищ партийный организатор? Не нужна мне ничья помощь!..

— А ему нужна, — голос Григория Никаноровича прозвучал негромко, но с такою весомостью, что заставила старпома умолкнуть. — Очень нужна. Мать и отца в один день потерять — такое не каждый взрослый перенесет…

Он поднялся со стула, прихрамывая направился к двери, но Ефим Борисович нетерпеливым жестом остановил его.

— Одно не могу простить капитану: почему не отпустил меня в тот вечер, почему оставил на судне? Ведь если бы я был во время бомбежки дома…

— То и погиб бы вместе с дочерью, — подхватил Симаков.

— А и лучше б, и лучше бы!..

Григорий Никанорович не торопился уходить. Подошел к Носикову, сказал с осторожной мягкостью:

— Погибнуть, Ефим Борисович, всегда можно. Дело несложное. А вот как погибнуть?

— Не все ли равно?

— Нет. Закимовский портрет Якова принес, в кают-компании повесим: Ушеренко всегда на судне будет. Когда и мы с тобой, и другие уйдут. И после войны… Если б не он, судна нашего уже бы не было. А исчезнуть, как лужица под лучами солнца, — этого я не принимаю. Нет тебя — и никто не вспомнит.

— Обо мне, может, вспомнили бы? Кому я нужен?

— Если б там, под бомбежкой, — едва ли, — старший механик сказал это жестко. — Лужица… А ты в душу в сердце к людям войди, добрый след по себе оставь. Тогда — да, человек…

* * *

В кухне они застали только Анютку. Девочка мыла посуду после ужина, когда вошли Маркевич и Коля, и встретила неожиданных гостей одновременно с радостью и как будто с грустью.

— Дядя Леша! — просияла она лучистыми, как у матери, серыми глазами. — А мы с Лорой вас ждали, ждали… — И строже, с отцовскими интонациями в голосе, Коле: — Хорош! Пропал и пропал. Или забыл к нам дорогу? — Но тут же спохватилась, виновато потупилась: — Прости, Коля…

«Знает, — про себя отметил Алексей. — И о Любе знает, и о его отце».

Мальчик тоже понял замешательство Ани, тоже опустил темно-карие, чуть раскосые, как у отца глаза. Хотел что-то ответить, но лишь судорожно вздохнул, пробормотал едва слышно:

— Ничего…

Алексей ждал: вот-вот вбежит Глорочка, войдет Степанида Даниловна… Анютка заметила его ожидание, оставила недомытую посуду, начала вытирать мокрые руки. Отводя глаза в сторону, торопливо заговорила:

— Я сейчас маму позову, она у себя в комнате. А Лариса скоро придет, пошла к бабушке, понесла картошку и хлеб… Или лучше, дядя Леша, идите вы к маме.

Их разговор услыхала Нина Михайловна, открыла в кухню дверь, тихо ахнула: