Только море вокруг

Егор Матвеевич рассмеялся:

— Сидит, небось, у себя, готовится к политинформации. Придет вот, а мы ему карту покажем: будьте любезны, вон где наши!

— Коля, сходи позови, — попросил Ефим Борисович.

Маркевич остановил мальчика:

— Погоди. Я сам.

Григорий Никанорович странным, не своим голосом отозвался на стук Маркевича, а встретил еще непонятнее. Вскочил из-за стола, комкая в руке какую-то бумажку, пошатнулся в одну сторону, в другую. «Пьян? — не поверил своим глазам Алексей. — Пьян!» И вдруг Симаков схватился за воротник кителя, рванул так, что крючки полетели, и, запрокидывая голову, начал оседать на палубу.

Алексей подхватил его, уложил на кровать. Намочив в холодной воде носовые платки, положил один на лоб, другой на сердце. Лишь после этого подошел к столу и увидел на нем, под электрической лампочкой, небольшую бумажку, исписанную химическим карандашом: «Уважаемый товарищ Симаков! Пишет вам ваша соседка по квартире в Ленинграде Пелагея Васильевна Толкачева. И с прискорбием сообщаю, что жена ваша, Евдокия Афанасьевна, умерла от голодной смерти четвертого сентября нынешнего года…»

* * *

Бывает так: Торопится человек себя не жалея, из сил выбивается, стремясь к цели, а достиг ее, и все идет прахом.

Так приблизительно получилось и с экипажем парохода «Коммунар».

Шли в Англию, и каждый думал: скорей бы добраться, взять груз и назад. Сами с утра до ночи работали вместе с докерами на погрузке, бережно, как хрусталь, опуская в трюмы парохода громоздкие и тяжелые ящики с английскими танками. Нервничали на обратном переходе, проклиная командора за малейшую задержку. А добрались до бара Северной Двины — и стоп: мороз успел так сковать реку толстым, литым льдом, что ледоколам еле-еле удавалось за сутки проводить на Бакарицу, самое большее два транспорта.

По утрам поднимаясь на мостик, Маркевич угрюмо оглядывал море вокруг, где так же, как «Коммунар», намертво вмерзли в лед, груженные выше ватерлинии пароходы. Сколько их здесь? Не менее трех десятков, и многие ожидают очереди на проводку по месяцу и больше. Когда при этих условиях дойдет очередь до «Коммунара»? Дай бог, к концу февраля…

А между тем на фронтах ждут весь этот груз, бесцельно лежащий в трюмах и на палубах транспортов. Каждый день наведываются на судно хмурые сумрачные представители из Москвы, у которых одна задача: как можно скорее продвинуть, протолкнуть к железной дороге прибывшее морем сырье, необходимое оборонной промышленности. Но попробуй, протолкни его, если до Бакарицы отсюда шестьдесят с лишним километров речного льда, смерзающегося чуть ли не за кормой пробивающего русло ледокола!

Есть, от чего прийти в уныние, и не мудрено, что и капитан, и все матросы на «Коммунаре» чувствовали себя так, словно они повинны в этой задержке.

Несколько раз Маркевич порывался добраться в город, к Глотову, — выяснить, долго ли еще ожидать. Но поразмыслив, отказывался от этого намерения: чем Глотов может помочь? Да и судно нельзя оставлять: а вдруг ледоколы явятся за «Коммунаром»?

И, мрачнея еще больше, он уходил в каюту, чтобы люди не видели, до какой степени злого отчаяния способен дойти капитан в подобной обстановке.

Пожалуй, ему было бы легче, если б вместе с ними находился сейчас Григорий Никанорович Симаков. Но вот уже больше недели, как старшего механика увезли на «Ленине» в город, в больницу, — в тот самый день, как схватил его сердечный приступ, едва не окончившийся бедой. Письмо, полученное тогда Симаковым, до сих пор хранится у Алексея. Не письмо, а маленькая записка, чуть было не убившая Григория Никаноровича.

Вспоминая тот день, Маркевич снова и снова будто от озноба, от ледяного ветра, вдруг налетевшего в жаркий день, поводит плечами: «А если б такое известие пришло о Тане, как бы я его встретил, как бы перенес его?» И при этой мысли еще больше, еще мучительнее становилось жалко старшего механика: один остался на всем белом свете, сосем один!

Он ненадолго пришел в себя как раз перед тем, как санитары собрались перенести его с «Коммунара» на палубу ледокола. Открыл смертельно раненые глаза, медленно-медленно обвел ими всех, кто находился в ту минуту в каюте, и, встретившись взглядом с Алексеем, поманил его к себе:

— Наклонись, — шепнул ему, — сказать хочу… — Без меня людям горя хватает. Я, пожалуй, вернусь. Обязательно надо: война. А ты тут…

Пусто стало без него на судне, тоскливо. Словно отняли у команды такое, без чего и не жить. Хоть бы вырвать денек свободный, съездить к нему, проведать. Но нет, нельзя оставлять пароход. И приходится довольствоваться тем, что сообщают другие. Врачи говорят: жил остатками сил, изношенных до предела. Не жил, а горел. Только нервами, волей своей держался…