Только море вокруг

— Типун тебе на язык! — Резко оборвала его старуха. И к Маркевичу: — Поспешай моряк. Заберут тебя патрули, если пропуска не имеешь. После двенадцати без пропуска ходьбы нет.

— До свидания, мать.

И Алексей зашагал дальше. Ждут нападения, готовы к налету, а ни тревоги, ни страха нет ни у парнишки, ни у старухи. Знают, что никогда больше не встретятся со случайным прохожим, с неведомым моряком, а сколько заботливой теплоты в одном лишь этом напутственном слове: «поспешай…» И такие сегодня все наши люди — и в больших городах, и в самых маленьких селах. Такими, суровыми и непреклонными, сделала всех война…

Алексей не понял, что за вспышки озарили вдруг небо далеко-далеко на горизонте, за Кегостровом, по ту сторону Северной Двины. С каждым мгновением этих вспышек становилось все больше и больше, будто все новые и новые падающие звезды прочерчивали бархатную синь августовского неба. Кто-то пробежал мимо Маркевича, громко и часто дыша. На соседнем дворе напряженный до звона женский голос звал на крышу дежурных дружинников. И в ту же минуту в уши Алексея ударил раздирающий вой сирены.

— Эй, гражданин! — рванул его кто-то за рукав. — Не слышите? Тревога!

Вслед за мужчиной Маркевич нырнул под арку сводчатых ворот, туннелем прорезающих трехэтажный кирпичный дом, но вглубь не пошел, остановился, глядя на озаренное разрывами зенитных снарядов небо. Сквозь непрекращающийся вой сирены слышалась нарастающая, ожесточенная пальба пушек, оглушающе-частый перестук пулеметов. По небу метались из стороны в сторону тугие пучки прожекторных лучей, но бездушно-холодный лунный свет как бы гасил их, делал бессильными, и Алексей понял, почему та старуха ругала луну.

— Летит… — сдавленно произнес кто-то рядом.

— Не один, несколько, — подхватил женский голос. — Слышите? Гудят…

Гул самолетов — тягучий, прерывистый, как бы ноющий на басовых нотах, неотвратимо наплывал на город со стороны реки, и люди попятились в глубину ворот, подальше от этого гула и от того, что он нес с собой. Чувствуя, как задрожали, стали чужими, непослушными ноги, как металлическим обручем сдавило горло, Маркевич и сам чуть было не попятился вслед. Но тотчас мысленно выругал, будто со всего размаха ударил себя ладонью по горящей щеке: «Трусишь? Скотина!» И остался стоять на месте, не спуская с неба полных тревожного ожидания глаз.

Кажется, дом покачнулся, до того ощутимо вздрогнула земля под ногами от взрыва первой фугасной бомбы, но и теперь Маркевич не сделал ни шагу. Впился ногтями в ладони рук, сжал зубы так, что челюсти заныли, и продолжал стоять, и смотреть, и слушать. Стало вдруг так светло, как бывает только в самый солнечный день, и тот же женский голос, недавно предупредивший о приближении бомбардировщиков, закричал громко, в надрывом, со смертной тоской:

— Горит! Вся Свобода в огне! Они же весь город сожгут!

— Цыц! — обрубил его мужской. — А ну, кто со мной, пожары тушить. Бегом!

«Свобода? — обдало Алексея горячей волной испуга. — Там же Глорочка!»

Он выскочил из-под арки и, обгоняя спешащих людей, помчался по тротуару. Близкий вой фугаски не остановил его, а погнал еще быстрее. То впереди, то за спиной взвизгивали осколки зенитных снарядов, но он не слышал их. Он все летел и летел, задыхаясь от нетерпения, от страха за дочь. Вот и Новгородский проспект, вот и знакомая до каждой доски в своих заборах улица Свободы. Здесь было даже светлее, чем в солнечный день, настолько ярко и ослепительно пылали сразу три дома, а вокруг них, крича и перекликаясь, суетились черные на фоне огня фигуры людей, направляя в бушующее пламя сверкающие, как ножи, струи воды из брандспойтов.

Маркевич остановился, на секунду зажмурил глаза, ослепленный пожирающей яростью огня, и с трудом перевел дыхание. Горели другие дома, не тот, где могла находиться сейчас Глорочка. Стало чуточку легче, словно разжались клещи, все время сжимавшие сердце. Но вместе с облегчением его охватила лютая, ни разу не испытанная до того ненависть к пламени, пожирающему дома, и к тем, кто возжег это пламя. Крикнув что-то непонятное самому себе, Алексей бросился к ближайшему пожару, в толпу, окружавшую дом.

Вместе со всеми ор до рези в плечах качал и качал тяжелое коромысло ручного насоса. Вместе с другими растаскивал баграми пылающие бревна сруба. Изменивший направление ветер понес искры и раскаленные угольки в сторону соседнего, нетронутого огнем дома, и Алексей схватил брандспойт, перебросил его через плечо, начал карабкаться по крутой лестнице на крышу, волоча за собой неподатливый брезентовый рукав. Он давно потерял фуражку, но не заметил этого. Китель несколько раз принимался тлеть на плечах, на груди, и, гася огонь, Алексей с головы до ног обливал себя из брандспойта ледяною водой. Кожа на лице и на кистях рук саднила, ныла от ожогов, но и этого он не чувствовал, не замечал. Пожар был для него в эти минуты, а может, в эти часы как бы личным врагом, он намертво сцепился с ним в ожесточенной схватке и знал, что не уйдет отсюда до тех пор, пока не убьет огня.