Только море вокруг

— Нам! — шагнул к нему Алексей и тут же опомнился, отошел к двери, закончил тише, но с нескрываемой угрозой: — Нам караван доверен. Всем экипажам и каждому моряку в отдельности. Любой из нас в ответе за него. Счастье ваше, что мы находимся так далеко в море, а то бы… Запомните: ваш приказ никто выполнять не будет. Ни один человек! А впрочем, — он брезгливо махнул рукой, — зачем я вам это говорю? Вы же шкурник, самый настоящий шкурник. И разве хватит у вас смелости издать такой дурацкий приказ?

Не ожидая ответа, Маркевич открыл дверь и шагнул в месиво пурги, как в белую тину, унося с собой выражение панического страха, еще больше округлившее глаза Бориса Михайловича. Сделал шаг, другой, нащупывая поручни трапа, и, вцепившись в них голыми руками, застыл, не чувствуя секущих ударов ветра и снега по лицу. Вот тебе и Ведерников, вот тебе и капитан…

«А я? — спросил себя Алексей. — Молчать буду?» И словно молнией озарило его: к Симакову!

На руках соскользнув по поручням трапа, он побежал к жилому коридору — и остановился: «Зачем рассказывать, что это даст? Ни сам я, ни Григорий Никанорович до возвращения в Архангельск ничего не сделаем и сделать не сможем. А в Архангельск вернемся не скоро. Значит, лучше всего пока молчать, не раздувать кадило. Да, так лучше всего. Подумает парторг, что я жаловаться пришел, и надо мною же посмеется…»

Подняв воротник тулупа, натянув на озябшие руки теплые меховые варежки, Маркевич повернулся и зашагал навстречу ветру, к полубаку. Ночь лежала вокруг непроглядная, темная, без проблеска света в беснующейся пурге: на кораблях каравана не светился ни один наружный фонарь. Алексей перегнулся через фальшборт, прислушался, не скрипит ли лед, а когда поднял голову, успокоенный тишиной, — глазам своим не поверил, увидав странное световое марево далеко-далеко в ночи. «Неужели полярное сияние? — мелькнула мысль, но тотчас отбросил ее: во время пурги-то? Чушь!» И внезапно начиная догадываться, в чем дело, в два прыжка махнул с полубака на палубу, потом по трапу наверх, на мостик, и принялся лихорадочно срывать брезентовый чехол с большого прожектора.

Он не знал, откуда взялась помощь, кто прислал ее, и, не думая обо всем этом, но приплясывая от радостного возбуждения, раз за разом посылал навстречу далекому свету частые проблески голубого прожекторного луча. Замигали, завспыхивали такие же проблески и на остальных кораблях конвоя, и точно обрадованный ими, издалека, пока еще чуть слышный, донесся вскрик сирены ледокола:

— Иду-у-у!..

…Он пришел — могучий, свирепый в своей необузданной силе, расталкивая монолитные льдины стальною грудью, и, кажется, даже пурга испугалась его: как-то сразу утих ветер и прекратился снегопад. В наступившей тишине стал отчетливо слышен скрип и скрежет ломающихся льдин, сквозь который до слуха Маркевича время от времени доносился очень знакомый, по-поморски окающий, горячий и властный голос человека, распоряжающегося на мостике Ледокола. Алексей попытался вспомнить, чей это голос, но не смог, да и времени не было.

Ледокол растолкал, раскрошил ледяные поля и, построив караван в кильватерную колонну, полным ходом повел его на восток, по черной ленте дымящейся воды, прорубленной в неоглядных просторах льдов.

Словно пьяный — охмелел от усталости и счастья — побрел Маркевич к штурманской рубке, чтобы занести в вахтенный журнал время начала проводки. Из дверей рубки вышел и свернул на мостик озабоченный, деловитый, полный неукротимой энергии капитан Ведерников, даже не заметивший старпома. Алексей оперся на стол, зажмурился, стараясь прогнать оранжевые круги утомления, пляшущие перед глазами. А открыл глаза — увидел журнал с совсем еще свежей записью.

«22 ч. 18 м.» — узнал Маркевич руку командира и сразу отрезвел от удивления. «Как же так? Почему ему вздумалось объявлять мне выговор только сейчас, а не сразу после нашей стычки?!..»

Но в журнале оказался не выговор, а совсем другое, записанное округлым, обтекаемым почерком Бориса Михайловича:

«Транспортам каравана приказано пробиться к кораблям охранения, в случае сжатия прикрывать их от напора льдов».

И чуть ниже:

«22 ч. 21 м. Приказ транспортам отменен. Для проводки каравана подходит ледокол „Красин“».

— Ну и ну, — не выдержал, вслух рассмеялся Маркевич. — И тут вышел сухим из воды. Чисто сработано, комар носа не подточит…

И, покрепче зажав ручку в одубевших от холода пальцах, он старательно вывел последнюю запись:

«17-09-41 г. 04 ч. 39 м. Ледокол „Красин“ приступил к проводке каравана. Курс…»

— Слушай, Леша, ты не знаешь, куда делся вахтенный журнал? — просунул голову в рубку штурман Лагутин.

— Здесь, — ответил Маркевич. — Где ему еще быть?