Только море вокруг

Он повернулся, пошел вниз, к спардеку, и даже спина его показалась в эту минуту Маркевичу и злой, и съежившееся от неприязни.

Алексей в недоумении пожал плечами: что это с Никанорычем? Чем недоволен их всегда уравновешенный и покладистый парторг?

Опершись о релинги, он принялся глядеть на понтон, где люди трудились все в том же стремительном, без малейшего перебоя и без лишнего жеста ритме. Смотрел, и по-прежнему не понимал, что могло вызвать не только осуждение, но и гнев Симакова. Ведь красиво же работают, чертовски красиво — глаз не оторвать!

Вот сварщик поднял левую руку, и крановщик сразу насторожился, тронул рычаги управления своего чудовища. Рука сварщика согнулась в локте, и черепаха раскрыла пасть, впилась ею в обломанную лопасть винта, рыжую от ржавчины и присосавшихся ракушек. Рука резко падает вниз — и лопасть отрывается от палубы понтона, плывет к барже: готово, место свободно, ненужное убрано за какие-нибудь полторы минуты!

Ну разве это плохо?

Наконец, все оборвалось: потухли голубые ножи автогена, умолкло змеиное шипение сжатого воздуха в шлангах, вздрогнула в последний раз и неподвижно замерла стальная шея крана. Словно в минуту пробуждения услышал Маркевич надтреснутый голос Уиллера:

— Финиш… Пять часов…

Инженер сдвинул на затылок испачканную в ржавчине фуражку и с трудом вытер куском ветоши обильный пот со лба. Глубоко вздохнув несколько раз, он поднял на Алексея заметно ввалившиеся глаза и, кажется, заставил себя улыбнуться.

— Ха уду ю ду, мистер штурман?

Маркевич не успел ответить: откуда-то вынырнул Симаков и, обращаясь к нескольким морякам, все еще торчавшим на палубе, сказал:

— Ну, хлопчики, а теперь посмотрите, как «расчудесно» и «восхитительно» работают эти парни на ремонте нашего судна. Так ли, как нам довелось недавно в Лайском доке, или… Иди и ты, Алексей Александрович, и тебе взглянуть не мешает. Иди, иди!

Задетый насмешливым, даже ехидным тоном Григория Никаноровича, штурман шагнул к борту и посмотрел вниз на понтон. Посмотрел — и едва не отшатнулся, так сильно ударило его по глазам и нервам увиденное: виртуоз-сварщик стоял на коленях вытянув вдоль тела бессильные плети-руки; его напарник, рыжий гигант с могучей шеей борца, трясущимися пальцами ломал спичку за спичкой, тщетно пытаясь закурить сигарету; артист-крановщик, как сидел в металлическом чреве своей черепахи, так и поник головой на рычаги управления…

Тихо стало на палубе «Коммунара». Настолько тихо, что все услышали, как Закимовский скрипнул зубами. И в этой тугой, душной тишине голос парторга Симакова зазвучал не недавней насмешкой, не ехидством, а большой и душевной человеческой болью:

— Смотрите, товарищи. Хорошенько смотрите: вот он какой, их труд. Вот до чего доводит он даже самых сильных людей…

* * *

Как-то само собой получилось, что в дни ремонта после пяти часов Ричард Уиллер стал ненадолго задерживаться в каюте старшего штурмана «Коммунара». Началось это в первый день, когда Симаков подвел моряков к обрезу кормы и указал на понтон с американскими рабочими…

В ту минуту Маркевич готов был провалиться сквозь палубу от стыда и перед парторгом, и перед самим собой. Но слишком крепка стальная палуба судна, чудес не бывает, и горше всего человеку — от сознания собственной глупости и слепоты. Пряча глаза от стармеха, проскользнул мимо и умчался матрос Яблоков. Штурман Лагутин ушел, согнув широкую спину, будто понес на ней всю тяжесть увиденного и понятого с остротой внезапного прозрения. Егор Матвеевич Закимовский глухо буркнул: «Подумать только!» и завернул такое умопомрачительное, что даже Уиллер пошатнулся от неожиданности. А Симаков тронул Маркевича за локоть, указал глазами на инженера и быстро шепнул:

— Возьми в каюту… Умыться, передохнуть… Не видишь?

Тогда-то Ричард Уиллер и вошел впервые в каюту старпома. Вошел послушно, без слов, без вопросов, как бы не сознавая, что подчиняется чужой воле. Так же послушно он принял душ, выпил стакан водки, закурил «Казбек» и вытянулся, почти лег в кресле, широко раскинув руки и ноги.

— Помолчим, — шепотом простонал он, — пять минут… Только пять минут…

Эти минуты показались Маркевичу вечностью: до чего же дошел, довел себя человек. И он не мог не вздохнуть с облегчением, когда инженер, обретя волю над своим телом, подобрал ноги, выпрямился и, хорошо, благодарно улыбнувшись, сказал обычным бархатистым баритоном:

— Все. Теперь домой к ребятам: вечером сведу их в кино. Гуд бай, до завтра.

— До завтра, мистер Уиллер.

Американец внимательно посмотрел на Алексея, точно стараясь получше и правильнее оценить русского моряка.

— Мистер Уиллер? Зачем так сухо, так официально? Вы не такой… осторожный и непонятный, как ваш очень умный чиф-инженер. Вы проще. А мы оба люди моря, где все человечнее и проще, чем на суше. Не так?

— Пожалуй…

— Да, так, и меня зовут Ричард. Мне будет приятно, если вы станете называть просто Дик. О′кэй?

— О′кэй, — Маркевич протянул руку. — И если так, разрешите мне задать вам один вопрос. Вы разрешаете, Дик?

— Хоть десять!