Только море вокруг

Старший механик встретил его спокойным взглядом. Лицо Григория Никаноровича на белой подушке показалось Алексею странно чужим: ни кустистых седых бровей, ни такой же седой щеточки усов на верхней губе — обгорели. Руки, забинтованные, как у Иглина, сложены на груди.

— Хорошо, что пришел, — как-то обыденно сказал Симаков. — Я сам к тебе собирался, да ноги пока плоховато держат. Ничего, скоро встану.

Алексей опустился на разножку рядом с койкой, ожидая разговора, беглым взглядом окинул каюту. Не часто бывал он в ней и никогда особенно не приглядывался к обстановке, в которой живет старший механик. А сейчас показалось вдруг странным, что ни чертежей, ни схем судовых механизмов нет на стенах, ни неизбежных в каюте любого стармеха машинных деталей, а книги. Книги везде: на столе под иллюминатором, на самодельных некрашеных полках вдоль стен, даже на маленьком диванчике, так, что не сесть на него. Ладно бы только справочники, пособия, техническая литература — понятно, механик. Или же политическая, без которой парторгу не обойтись. Но тут и Пушкин, и Лермонтов, и Маяковский… Тут же новинки советских писателей — чуть ли не все, что можно сейчас достать…

— Я, Леша, о младшем лейтенанте думал, — заговорил стармех, — вернее, о сыне его. Надо разыскать парнишку. Поскорее. Ведь в августе ему пятнадцать исполнится, а мать у него не родная… Легко ли: отец погиб.

— Сегодня схожу к ним.

— Сам? Правильно. Но только сходить, только о горе сообщить — мало. Горе и взрослого убить может, а он… — И, помолчав, задумчиво, словно нащупывая верную мысль, продолжал: — Слышал я, что пароходство организует школу морского ученичества: матросов готовить, кочегаров, машинистов. Вот бы туда, а?

— Надо узнать…

— Нечего узнавать, устраивать надо. Может, только после этого и об отце рассказать.

Маркевич с пристальным удивлением посмотрел на Григория Никаноровича. Ведь ни о судне ни слова, ни о самом себе, о тяжелом своем состоянии, а о Коле. Словно судьба сынишки Якова Ушеренко именно для него сейчас и дороже, и ближе всего на свете.

— Можно задать тебе один вопрос?

— Хоть десять.

— Скажи, ты о себе когда-нибудь думаешь? Свои собственные, личные дела и заботы у тебя есть?

— Не понимаю, о чем ты, — вскинул Симаков круглые, без ресниц, глаза.

— Давно мы вместе живем и работаем, а понять тебя до конца все еще не могу. Неладно у меня с Носиковым — ты здесь. Золотце не мог себя в первые дни найти на судне — ты его подпираешь. Яков был не твоим, а моим другом. И давнишним… Я даже адреса его домашнего не знаю, а ты говоришь о его сыне и жене так, будто тысячи раз бывал у них… Тебе же в госпиталь надо, ты пальцем не можешь шевельнуть, а сам… Ну кто тебя совал на полуют, под пули, в огонь, когда место старшего механика в машине!..

Симаков ответил не сразу. Долго-долго смотрел на Маркевича, изредка помаргивая обожженными веками, наконец спросил:

— Все у тебя?

— Допустим.

— Так-так… Ты прав: действительно мало мы знаем друг друга, Алексей Александрович. Неглубоко. Возьми-ка вон ту книжку на диване. Нет, рядом. Ага, эту. Открой, где закладка. Читай отчеркнутое карандашом.

Алексей прочитал:

…И почему
Не нужно золота ему.
Когда простой продукт имеет,
Отец понять его не мог…

— Стоп! — чуть шевельнул стармех рукой. — Пушкин, а? А какое, скажи на милость, отношение имел Пушкин к Коммунистическому Интернационалу, над созданием которого, как здесь говорится, в то время работал Энгельс? Не понимаешь?

— Пока нет.

— Вижу. А думал — поймешь. Энгельс знал политэкономию, как в его время никто в мире не мог знать. Кроме, конечно, Карла Маркса. И, представь, не побоялся подкрепить свои мысли и доводы стихами нашего, русского поэта! Потому что без подкрепления истины жизнью и всем богатством мировой культуры самая замечательная истина была, есть и будет только абстракцией, только догмой! Жизнь, товарищ Маркевич, это и есть главная, первостепенная истина. Вот тебе и ответ на твой вопрос, вернее, на все твои, извини пеня, не очень умные вопросы. Какой же из меня получится парторг, коммунист, наконец просто судовой механик, если я, роме узкой своей специальности и самого себя, ничего не захочу и не буду знать? Маркс и Энгельс. Владимир Ильич Ленин завещали нам не штампованные истины, не незыблемые догмы, а метод мышления. Понимаешь? Коммунистический метод! А этот метод определяет и все поступки, и всю жизнь советского человека…

Маркевич видел, что Григорий Никанорович изо всех сил старается не волноваться, хотя и дается это ему с трудом. Он как бы душу свою приоткрыл перед Алексеем, как бы впустил его в свой сокровенный душевный мир, чтобы тот понял то, чего нельзя не понимать.

— Я коммунист, Леша. Я хочу и стараюсь быть достойным этого самого высокого звания на земле. Не просто носителем партбилета, а коммунистом. Коммунисту же до всего дело: и до твоих взаимоотношений с Ефимом Борисовичем, и до душевного состояния Закимовского, и до семейных дел любого из тех, с кем я работаю и живу.

И вдруг спросил: