Только сегодня

Где бы я ни была – в доме или где-то на территории, – я всегда чувствовала, где находится Генри, как будто между нами существовало подобие орбитального притяжения. Я расстраивалась, если не удавалось сесть рядом с ним во время обеда, страстно желала, чтобы он навестил меня в нашей комнате, пока я писала (если я заполню эту страницу, он придет), жаждала, чтобы он невзначай, ненароком коснулся меня. Стихосложение часто уступало место порнографическим рассказам с участием Генри в роли солдата, Генри в роли учителя, Генри в роли рыбака…

Проще говоря, я не могла им насытиться. И это было блаженство.

После особенно вкусного ужина от шефа Найла в виде сибаса с морской спаржей мы отвалились на спинки наших кресел, Джесс открыла еще одну бутылку вина, а Мила передала по кругу свой фирменный косячок. Язычки пламени свечей выхватывали наши лица из темноты комнаты, которая казалась пещерой. Окна этой комнаты выходили на северо-восток, поэтому дневной свет покидал ее первой, и тогда стеновые панели из красного дерева и низкие потолочные балки окутывали тени.

Окна были открыты, и сквозняки бодрили нас влажно-соленым воздухом, от которого трепетало пламя свечей. Я прижималась плечом к плечу Генри, наши обнаженные руки переплелись. Дил сидел во главе стола и разглагольствовал о романе «Миссис Дэллоуэй», периодически прерываясь на то, чтобы качнуться на стуле и стряхнуть пепел с сигареты в окно.

– Интересно, – неспешно размышлял он, выпуская длинную струйку дыма, – не описала ли Вульф самоубийство Септимуса как своего рода пособие для себя.

– Господи, – прошептала Мила. – Немного жутковато, Дил.

– С чего ты так думаешь? – решилась возразить я. – Она написала «Дэллоуэй» в двадцатых годах, так? А покончила с собой гораздо позже… Кажется, в сороковых. Разве может это быть как-то взаимосвязано? Многие авторы пишут о самоубийствах. Это отличный драматический материал.

– Верно, – парировал Дил. – Но я думаю, что в данном случае они все же связаны. И восхищение Клариссы решением Септимуса говорит о том, что Вульф уже тогда размышляла над этой идеей. Фактически, – Дил резко выпрямился, – можно утверждать, что образ Клариссы отражает ту сторону автора, которая скована общественными рамками и семейной жизнью, а образ Септимуса представляет ее внутреннюю сущность, ее личность, измученную и трагичную, но свободную.

– Ну, тебе лучше все это оставить для своего эссе, – посоветовал Генри.

Дил рассмеялся.

– Похоже, оно уже все там, – предположила я, и Дил бросил на меня раздраженный взгляд, который доказывал правоту моего предположения.

– В таком случае, мой юный ученый, – сказал Пэдди напыщенным менторским тоном, – вы намерены утверждать, что каждый персонаж романа является отражением самого автора или, по крайней мере, какой-то его грани?

– Да! – вмешалась Джесс. – Как говорит Фрейд о снах: все, о чем мы грезим во сне, по сути, является творением нашего собственного подсознания. То есть все в наших снах – это только мы. Возможно, неисследованные или невыявленные наши стороны, но заключенные в нас.

– Нет, – заговорил Дил. – Я думаю, что в художественной литературе персонажи могут быть созданы и на примере людей, с которыми автор сталкивается в своей собственной жизни.

– Согласен, – поддержал его Найл.

– Спасибо, друг, – улыбнулся Дил, а Мила поцеловала Найла.

На какое-то время мы все как будто подвисли, отклонившись в русло собственных размышлений.

Дил налил себе еще один бокал вина и обратился ко мне:

– А что ты тогда думаешь об Анне, Фил? Ты наконец-то домучила роман?

– Да, – солгала я.

Ситуация выглядела двойственно. Технически я добралась до последней страницы, осилила ее и закрыла книгу как прочитанную, но с оговоркой, что я пропустила некоторые главы.

– Надо признать, ты крайне неторопливый читатель, – сказал Дил.

– Да пошел ты.

– Ну так что ты об этом думаешь? – не унимался Дил, откидываясь на спинку стула и весело поглядывая на меня поверх своего бокала.

– Думаю, что это гениально, – ответила я. – Гениально во всей своей чертовой эпичности.

Дил язвительно ухмыльнулся.

– Просто я не смогла переварить всю эту галиматью о Боге, о правах рабочих и о правах на землю.

Генри рассмеялся.

– А что так? – наседал Дил.

– Нет, я уверена, что в то время это было действительно круто. Но у меня такое чувство, что все эти длиннющие пассажи Левина, этот поток сознания – результат попыток Толстого разобраться в своих собственных чувствах. Это все равно что наблюдать за человеком, который проходит лечение. Тут слишком много эзотерики.

– А ты разве не слышала о термине «эгоцентристское возвышенное»? – спросил Дил. – Левин – мой любимый художественной персонаж в литературе, – добавил он с сознанием своего превосходства.

– Ой, заткнись, а? – попросила я.

– А что не так с этим Левиным? – спросил меня Генри.

– Он такой… ну, не знаю. Такой достопочтенный.