Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Одессит с героической биографией старого народника, Давид Рязанов перед войной жил в Вене, печатался в «Правде» и был близок с Троцким; дети Троцкого потом вспоминали «гимнастические трюки», которые им показывал Рязанов, а их общие враги потом подозревали его тайную связь с левой оппозицией. Работая в 1920‐х вместе с Зорге и другими коллегами, Рязанов открыл рукописи молодого Маркса, которым Франкфуртская школа была многим обязана: эти рукописи давали авторитетное подтверждение искомому синтезу между Гегелем и Фрейдом, чему поздний Маркс никак не способствовал[633]. Скупая целые библиотеки в сотни тысяч томов и платя за них золотом партии, Рязанов сделал для социальных наук веймарской Германии не меньше, чем Екатерина II для французского Просвещения. В ходе этой работы было сделано еще одно открытие – поздняя переписка Маркса с русскими народниками, в которой он признал значение русской общины. Это шло вразрез со всем его наследием, как оно было кодифицировано Энгельсом, но оживило интерес радикально настроенных интеллектуалов к старым идеям о матриархате, первобытном коммунизме и возможности экономически отсталых обществ «перескочить» через стадию капитализма[634]. Посредником в поиске и передаче рукописей был великий архивист Борис Николаевский, которого Рязанов характеризовал как своего «расторопного и добросовестного агента»[635]. Его роль наверняка была много больше, и немалую часть найденных рукописей Николаевский оставил себе[636]. Рязанов был репрессирован в 1931‐м и расстрелян в 1938‐м. Депортированный из советской России в 1922 году, Николаевский жил в Париже и эмигрировал в США в 1942‐м; в Калифорнии он прожил еще четверть века. Франкфуртские философы, столь могим обязанные Рязанову, хранили молчание о событиях в СССР. После Московских процессов Хоркхаймер и его коллеги отказались от своей надежды на Советский Союз; но началась война, и надежды снова вернулись[637].

Переместившись из веймарской Германии в рузвельтовскую Америку, франкфуртские философы оказались там главными экспертами по темам века, от природы нацизма до сексуальной революции включительно. Они выбрали капитализм, хотя могли поехать другим путем, в социалистический Советский Союз. Историки до странности редко задавались вопросом о том, почему жизненные пути философов Франкфуртской школы оказались противоположны их философским взглядам. Покидая нацистскую Германию, эти интеллектуалы, верившие в социальную практику и самосознание масс, призывали революцию со страстью, которая более чем понятна в их положении; но никто из них не эмигрировал в Россию, где революция уже совершилась. Будущее было открыто, увидеть его и есть задача философа, как, впрочем, и любого, кто делает выбор. В Москве было немало немецких, австрийских, венгерских эмигрантов; франкфуртские коллеги были отлично осведомлены о происходившем в СССР, но предпочитали писать о планировании, а не о терроре.

Открытие ГУЛАГа было сделано для западного читателя совсем другими людьми – советскими беженцами, которых поддерживали люди более консервативных взглядов (так Буллит, к примеру, поддерживал Кравченко). Все же Вальтер Беньямин, самый одаренный из франкфуртских философов и самый далекий от реальной политики, поехал в Москву в конце 1926 года. Он честно пытался работать на советскую власть: общался с деятелями Интернационала, писал статьи для «Большой советской энциклопедии», влюбился в московскую красавицу. Но жить в Москве даже аскетичному Беньямину было слишком трудно. Потом его более практичные коллеги, среди которых были и нераскаявшиеся коммунисты, уехали в Америку. Беньямин собрался туда слишком поздно.