Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Оба были литературными сыновьями русского Серебряного века и всю жизнь разбирались с этим противоречивым наследством. Оба, каждый по своим причинам, идентифицировали себя с шекспировским Гамлетом. Обоих тянуло туда, где был или чем занимался другой. Набоков прославился прозой, но мечтал о поэтическом успехе. Пастернак прославился поэзией, но его влекло к прозе. Неосуществленное желание Набокова вернуться в Россию запечатлено в «Подвиге», в «Даре» и во множестве других сочинений. Неосуществленное желание Пастернака уехать за границу запечатлено в «Живаго», герой которого умирает в смутном ожидании выездной визы.

Первыми страстями были музыка и ботаника у Пастернака, математика и энтомология у Набокова; потом оба увлеклись поэзией. Пробуждением других чувств оба мальчика были обязаны экзотическим прелестям: Пастернак – полуобнаженным дагомейским амазонкам, которых видел в Зоологическом саду в Москве; Набоков – полуодетым американским танцовщицам, которых видел у Зоологического сада в Берлине[696]. Впрочем,

внешние впечатления не создают хороших писателей; хорошие писатели сами выдумывают их в молодости, а потом используют так, будто они и на самом деле существовали[697].

Сходной особенностью обоих было самоустранение из политической жизни. Равная их нелюбовь к политике, публичной жизни и всяческим заседаниям доходила до анекдотических степеней. «Поколенье было аполитичным»[698], – вспоминал Пастернак своих сверстников, самое политизированное поколение в русской, если не мировой истории. Вынужденный участвовать в советских писательских съездах, он был известен неудобопонятными речами, а однажды в 1935 году в Париже обратился к Конгрессу писателей в защиту культуры – к людям, занятым проблемами организации, – с призывом «не организуйтесь! ‹…› Важна только личная независимость»[699]. Набоков отказывался от участия в любых комитетах и ассоциациях, даже от почетных университетских степеней. Как писал он в 1960‐м, «в социальном смысле, я паралитик (а cripple). Всю мою разумную жизнь я отказывался принадлежать к чему бы то ни было ‹…›. Произнести речь на публичной церемонии для меня так же невозможно, как произнести благословение для атеиста»[700]. Новые подробности мы узнаем, если откроем написанный за тридцать лет до того «Подвиг»:

Со странным перескоком мысли Мартын поклялся себе, что никогда сам не будет состоять ни в одной партии, не будет присутствовать ни на одном заседании, никогда не будет тем персонажем, которому предоставляется слово или который закрывает прения и чувствует при этом все восторги гражданственности[701].

Одно из политических высказываний Набокова, его лекция «Писатели, цензура и читатели в России», характеризовала коммунистический режим как «полицейское государство», а советскую литературу как царство несвободы; кончалась эта замечательная лекция Пушкиным, «Из Пиндемонти». С кафедры Корнелла Набоков присоединялся к отчаянному пушкинскому жесту. «I value little those much vaunted rights ‹…› and ‘tis to me of no concern whether the press be free», – декламировал Набоков в собственном переводе, делающем пушкинские слова прозаически ясными[702]. Легко представить себе изумление присутствующих, которые прослушали лекцию об ущемлениях демократии в Советской России, чтобы под конец ее узнать, что великому русскому поэту и за сто лет до того не было дела, свободна ли печать[703].

В 1922 году Пастернак последовал за родителями в Берлин и провел там около полугода. Он мог бы встретиться и поговорить с Набоковым так, как в «Даре» Кончеев говорил с Годуновым-Чердынцевым. Этого не случилось. Пастернак в Берлине был, по словам Шкловского в «Zoo», «тревожен» и не входил в дружбу с местными «сидельцами». Из воспоминаний Набокова ясно, что и он, белый эмигрант, избегал контактов с просоветски настроенными «попутчиками». В общем, Берлин не нравился обоим нашим героям. Примерно в одно и то же время, в начале 1920‐х, оба поэта начали экспериментировать с прозой. Когда литературное дело не ладилось, оба переводили: Набоков Пушкина, Пастернак – Шекспира и Гёте. Пастернак сильно отстал с большим романом, зато сумел соединить многое в одном месте. «Лолита» была отвергнута издателями в 1955 году, «Доктор Живаго» – в 1956‐м. Оба романа были переданы авторами за границу и там имели грандиозный успех, принеся своим авторам миллионы. «Живаго» и «Лолита» долго делили первое и второе места в американском списке бестселлеров. Авторы распорядились своим успехом разными способами, а способы эти всегда полны смысла.