Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

28 марта 1922 года в Берлине с лекцией «Америка и восстановление России» выступал Милюков, давний товарищ Набокова-отца. Посреди лекции прозвучал выстрел. Спасая Милюкова, Набоков бросился на террориста и попал под пули сообщника. Его сын сидел дома, читая Блока. Настоящий отец был предан ради отца поэтического; тому еще за это достанется. Сын надолго утерял интерес к политике; эта часть его существа была отбита, как бывают отбиты почки. В юности дуэлянт, боксер, донжуан, за отца он мстил только, по большому счету, в книгах. «Приглашение на казнь» и «Под знаком незаконнорожденных» – литература антитоталитарного протеста. Столетия спустя об ужасах ХХ века будут судить по этим впечатляющим памятникам. Но политический смысл текста не сводится к столь прямым высказываниям. Всякое внимание к индивиду, всякие симпатия и сочувствие либеральны, а особенно те, что дают воплощение и утешение – подлинные писательские добродетели. Для одних читателей они связаны с историей Гумберта, для других – Живаго, для третьих – Ивана Денисовича.

Почему поколению отцов – мужественному, блестяще образованному, добившемуся власти – не удалось дело их жизни? На них, политиках и поэтах, лежит своя часть ответственности за русскую трагедию. Не в силах обращать критику по слишком близкому адресу, Набоков вырабатывает систему умолчаний и подмен. Из них сделан «Дар». Мать просит написать о покойном отце; сын хочет и пишет, но не может написать. Вместо этого он пишет об отце его, своего отца, политических врагов, о Чернышевском. Тем временем в берлинской семье русских евреев, которых отец Чернышевского когда-то окрестил и зачем-то наделил своей фамилией, – в этой семье с могильной иронией осуществляется любовный треугольник, безо всякой иронии описанный Чернышевским в «Что делать?», и юный гомосексуальный Чернышевский отправляется к праотцам.

Свою любимую Федор находит у себя дома, но там заниматься любовью нельзя по одной особенно пошлой причине, из которой потом вырастет «Лолита»; и они ходят по чужому им Берлину, где заниматься любовью тоже нельзя по причине всеобщей пошлости. К тому же герой все время теряет ключи от квартиры, и его любовь – а ведь вот она, вся твоя – так и останется неосуществленной. Зато ключи от недоступной России всегда с собой. «Я наверняка знаю, что вернусь, – во-первых, потому, что увез с собой от нее ключи, а во-вторых, потому, что все равно когда, через сто, через двести лет – буду жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании» (377).

В «Даре» отец героя не умирает, потому что (как знают многие сыновья) не может умереть никогда, но снится и видится и наконец является из ниоткуда. Но, движимый фрейдовской работой горя, роман воскрешает покойного отца для того, чтобы подвергнуть его жизнь критическому переиначиванию, так что он – отец как отец – и правда будет жить не в книге, но только в примечании. Отец переделан из юриста в натуралиста, из политика в путешественника, из Владимира Дмитриевича Набокова в Пржевальского и Грум-Гржимайло[713]. И столь же непредсказуемое преображение поджидает здесь отца литературного: о Блоке речи нет, зато герой пишет о Чернышевском. Так работает страх влияния: многим авторам легче писать о литературных дедах. Глядя в прошлое более далекое, чем побуждает горе, Федор разоблачает давно оставленные идеалы.

Эсеровская эмиграция лишь по привычке продолжала поклоняться Чернышевскому и Белинскому. Уже Блок, подлинный идеолог левых эсеров и властитель дум всего поколения, отрекся от этого наследства. Его идеи были обязаны совсем другим источникам – Ницше и Вагнеру, Бакунину и Распутину, о которых в «Даре» ни слова. «Позор Белинскому! ‹…› Русская интеллигенция покатилась вниз по лестнице своих российских западнических надрывов, больно колотясь головой о каждую ступеньку»[714], – писал Блок почти то же, что Набоков писал о Чернышевском. Содержательно их позиции были скорее противоположны. Блок обличал русскую демократическую традицию в западничестве, отрыве от народной религии; Набокову не нравились в той же традиции непреодоленные элементы мистического национализма. Блок критиковал радикальную интеллигенцию слева, Набоков критиковал ее справа.