Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

снова думал, что историю ‹…› он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. ‹…› Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как трава растет (457).

У кого «принято» представлять себе историю совсем не так, как это делает Живаго? Растительные метафоры Пастернака направлены против конкретного, хорошо знакомого ему адресата: Троцкого. Его риторика была как раз противоположной. «Коммунистический быт будет слагаться не слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться мыслью, направляться и исправляться»[728]. Троцкий, Блок и комиссар Ливерий мечтают снять оппозицию между природой и культурой. Их смешение – интеллектуальная база любого тоталитарного проекта. Разочарование начинается с поворота к природе; так в 1958 году Альбер Камю формулировал: «Искусство учит нас, что человек не может быть объяснен одной своей историей; другой источник существования находится в природном порядке вещей»[729]. Вот почему Живаго иногда говорил голосом, похожим на набоковский:

Цветным ‹…› лоскутком пролетела с солнечной стороны коричнево-крапчатая бабочка. ‹…› Она села на ‹…› коричнево-крапчатую кору сосны, с которою она и слилась совершенно неотличимо. ‹…› Привычный круг мыслей овладел Юрием Андреевичем. ‹…› О мимикрии ‹…›. О выживании наиболее приспособленных ‹…›. В размышлениях доктора Дарвин встречался с Шеллингом, а пролетевшая бабочка с современной живописью (354).

В другой раз Живаго говорил Ларе:

Я помешан на вопросе о мимикрии, внешнем приспособлении организмов к окраске окружающей среды. Тут, в этом цветовом подлаживании, скрыт удивительный переход внешнего во внутреннее (412).

Сравните это с тем, что говорит о себе Набоков:

Загадка мимикрии всегда пленяла меня. Ее феноменам свойственны художественное совершенство, связываемое обычно лишь с творениями человека. ‹…› «Естественный подбор» в дарвиновском смысле не может служить объяснением чудотворного совпадения ‹…›. Я нашел в природе те «бесполезные» упоения, которых искал в искусстве[730].

Мимикрия сродни мимезису, только она происходит в природе. В этом явлении оппозиция природы и культуры еще раз обращается наизнанку: когда природа подражает природе, она ненадолго превращается в культуру. Как написано о мимикрии в «Даре», в таких случаях «не совсем ясно, кто кому подражает – и зачем»; мимикрия, рассказывал герою его отец-естествоиспытатель, «исполнена антиутилитаристского пафоса». Набоков издевается над философским учением Иеремии Бентама, которое было подхвачено Чернышевским. Но общее увлечение мимикрией обоих наших авторов, Набокова и Пастернака, допускает и вполне утилитаристское чтение: это увлечение питалось общей для них заботой о приспособлении к окружающей среде, что было одинаково важно во внешней и во внутренней эмиграции. Живаго так же выделялся из своей среды, как Гумберт выделялся из своей; обоим приходилось заниматься мимикрией, сливаться с культурным фоном. Будь то бабочка или писатель, мимикрия бывает продуктивной, в этом самая удивительная ее загадка. Как писал Набоков с его интересом к двойным шпионам, «подчас защитная уловка доведена до такой точки художественной изощренности, которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага»[731].