Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Республика не признавала власти Временного правительства и отделилась от остальной России. Сектант Блажейко, в юности переписывавшийся с Толстым, объявил новое тысячелетнее зыбушинское царство, общность труда и имущества ‹…›. Такие же небылицы рассказывали про главного помощника Блажейко. Утверждали, будто это глухонемой от рождения, под влиянием вдохновения обретающий дар слова и по истечении озарения его снова теряющий (143–144).

Пастернак соединяет две важнейшие темы – сектантские корни русской революции и идеологический проект переделки человека[736]. Они вместе объясняют развитие ключевого феномена, который назван в этом романе «политическим мистицизмом советской интеллигенции». Зыбушинская община похожа не столько на исторические, сколько на литературные секты, как они описаны в «Самгине» Горького, «Чевенгуре» Платонова, «Кремле» Всеволода Иванова[737]. Зато мотив разговорившегося немого вполне оригинален. Этого Клинцова-Погоревших обучили говорить благодаря специальным педагогическим методам. Лечение глухонемоты было одним из любимых сюжетов советской психологии, которая видела тут доказательство того, что природа может быть вполне побеждена культурой. «Природа наша делаема – это более всего относится к духовной природе человека, к природе его психики», – как раз в конце 1950‐х годов обобщал опыты с глухонемыми Алексей Леонтьев, руководивший тогда психологией[738]. Речи обучали даже слепоглухих; позднее, в 1970‐х, такие студенты учились и заканчивали факультет психологии МГУ. Эвальд Ильенков, один из лидеров московской философии времен «Живаго», формулировал смысл терапии: «даже при таком, казалось бы, непреодолимом препятствии, как полное отсутствие сразу слуха и зрения, можно ‹…› сформировать ‹…› психику самого высокого порядка»[739]. Встретившись с Живаго между февралем и октябрем 1917-го, глухонемой Погоревших своим странным голосом формулирует типические идеи: «Общество развалилось еще недостаточно. Надо, чтобы оно распалось до конца, и тогда настоящая революционная власть соберет его на совершенно других основаниях» (173).

Кухарка Устинья, «дочь сельского колдуна» из сектантского Зыбушина, сравнивает разговорившегося немого с Валаамовой ослицей, с женой Лота и еще с Распутиным[740]. Сам Живаго не удерживается от славословия этому революционному феномену экстатического говорения:

Сдвинулась Русь матушка, ‹…› говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское ‹…›. Помните, у Павла? «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования»[741] (156).

Цитата из апостола Павла, которую приводит Юрий, была любима сектантами разных времен. Но если революция дала народу дар говорения, она не дала интеллигенту дара истолкования. Блок в своих революционных статьях обильно использовал метафорику слуха: революция есть гул, она сродни природе; революция есть музыка. В итоге, однако, Блок подменял слух другими функциями: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию»[742]. Почему именно эту музыку надо слушать не ушами, а всем остальным, уподобляясь глухому? Набоков использовал тот же прием, когда показал мужа Лолиты глухим инвалидом, усугубляя страдания ревнивого Гумберта. «Народ безмолвствует», – написал Пушкин в конце «Годунова». Народ подобен глухонемому, но революция изменяет его состояние. После нее народ говорит, как Валаамова ослица; пророчествует, как учил апостол; и, в отличие от жены Лота, смотрит только вперед. Это новое состояние воплощено в народном лидере, разговорившемся глухонемом.