Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Нарратив, который не указывает на своего рассказчика, работает как паноптикон. Смотритель невидим, но держит героев под наблюдением и контролем. Когда авторы утверждают, что их герои, как Татьяна Ларина, свободны делать все что хотят, это напоминает потемкинскую деревню, добродушную иллюзию взамен неприятной реальности. Разрушить паноптичность текста значит показать рассказчика его героям, а следовательно и читателям. Это происходит в «Онегине», когда автор иногда появляется перед нашим взглядом в качестве «доброго приятеля». Герои все еще сидят в своих камерах, но хозяин иногда спускается со своей башни. Вопросов к нему очень много. Мы знаем, что рассказчик хранил письмо Татьяны, но откуда он знал ее сон?

В ранней статье 1935 года о прозе Пастернака Роман Якобсон сравнивал рассказчика в эпической прозе с автором лирической поэзии:

Когда «я» повествователя является, чтобы изъясниться как персонаж среди других, это объективированное «я» – всего лишь вариация третьего лица, как если бы автор высматривал сам себя краем глаза. Вполне возможно, что такое «я» станет значимо, ‹…› но и при этом оно никогда не сольется с ‹…› объектом[771].

Бахтин увидел в этом механизме само существо прозы, «глубокое отличие прозаического стиля от поэтического». В отличие от поэзии, проза создает «возможность употреблять в плоскости одного произведения слова разных типов», – рассказ от собственного лица, скрытый диалог и вообще «всякое слово с оглядкой на чужое слово». Лирическая поэзия требует приведения всех типов слова «к единому знаменателю». Наоборот, для прозаика «мир полон чужих слов»; он «находит слово уже населенным»; авторские мысли «должны преломляться сквозь среду чужого слова», с которым автор не может и не хочет «непосредственно слиться»[772]. Вот почему поэты рождают, переходя к прозе, особенно сложные нарративные конструкции.

Лучше всего изучены нарративные структуры у Достоевского. «Бесы» рассказаны участником событий от первого лица. «Идиот» и «Преступление и наказание», напротив, написаны богоподобным рассказчиком, не участвующим в действии, но читающим в душах. Чтобы почувствовать разницу этих построений, предпримите мысленный эксперимент. Перепишите «Преступление и наказание» от первого лица, к примеру от лица Порфирия Петровича. То будет совершенно другой текст, потому что рассказчик не сможет следовать за мыслями Раскольникова, но только за его словами и действиями. В следующем упражнении представьте, что вся история разворачивается так, как мы ее знаем, от третьего лица, но в последний момент оказывается полицейским отчетом Порфирия Петровича. Это нарратив со скрытым и появляющимся рассказчиком. Или представьте «Идиота» как клинический случай, написанный психиатром Мышкина. Заподозрите, что швейцарский доктор тоже влюблен в Настасью Филипповну. Вот теперь мы на земле Набокова.

Размножение автора

Скрытое авторство – нечастый прием в литературе XIX века[773]. Выделяя этот тип нарратива, М. Х. Абрамс начинает его историю с романа Карлайла «Сартор Ресартус» (1833), а потом сразу переходит к Набокову[774]. Действительно, Набоков дал разнообразные примеры таких композиций. Его скрытые или явные рассказчики живут жизнью столь же полной, что и его герои. Жизнь тех и других протекает вместе. Рассказчики любят, преследуют, подсматривают, убивают, спасают и комментируют своих героев.

Рассказчики соперничают с героями, завидуют им или чувствуют вину перед ними. Рассказчики не понимают героев, когда думают, что понимают, но бывает и наоборот. Набоков развивал этот нарративный арсенал начиная с «Машеньки» (традиционный взгляд в чужую прозрачную душу) до «Бледного огня» (сложнейший опыт с двумя рассказчиками, пишущими в разных жанрах). «Отчаяние» все написано от первого лица: пошлый Герман в душе своей писатель. Этим питается весь необычайный сюжет с фабрикацией двойника и его убийством: в тексте он был бы героем, с которым можно делать что угодно, в жизни же он просто другое, неизбежно отличное тело. «Подвиг» написан от третьего лица, как «Машенька», но теперь грамматика обретает содержательное значение. Мартын не писатель, что мотивирует превращение его мечты в подвиг, фантазии о зловещей стране в переход русской границы. Рассказчик «Себастьяна Найта», тоже не писатель, преследует сводного брата, писателя, и конкурирует с ним вплоть до идентификации с покойным. Рассказчиком «Пнина», наоборот, является успешный соперник главного героя. В прошлом он имел любовную связь с невестой Пнина. Теперь он вытесняет Пнина с его академической позиции, чувствует вину и, искупая ее перед лицом читателя, пишет доброжелательную биографию.