Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

В половой жизни людей роль этих замысловатых органов играет национальная культура. Набоковские эмигранты – Мартын, Годунов-Чердынцев, Ганин, Пнин, Себастьян и даже космополит Ван Вин – любят исключительно русских женщин[789]. Этот факт только кажется самим собой разумеющимся, в эмигрантской жизни бывало по-разному. Виктор Шкловский в том же Берлине поражался женщинам своих русских друзей: «француженки, швейцарки, албанки (честное слово), итальянки, чешки – и все-все всерьез и надолго. Обидно для мужчин растратить своих женщин», – читаем в «Zoo»[790]. Шкловский возвращался в Москву, неодобрительное отношение к берлинским русским выражалось в перечислении странных национальностей их женщин. Набоков лелеял свое желание России, которое не вполне удовлетворяла его русская жена. В их счастливом браке Вера Набокова совмещала множество важных ролей – переводила и редактировала тексты, вела переписку, водила машину, сопровождала на ловлю бабочек, сидела на лекциях и подсказывала имена и даты, даже сама писала их на доске, потому что у мужа-профессора была аллергия на мел[791]. И в этом помогая мужу, она не написала мемуаров о нем. Но в романах Набокова нет счастливых браков, и это понятно: все счастливые семьи счастливы одинаково, хоть первая фраза «Ады» и утверждает противоположное.

Изгнанные из рая, Адам и Ева любят друг друга потому, что свидетельствуют о рае, напоминают о нем как единственные его вещественные доказательства. Изгнанные за свое падение, они возвращаются в рай, лишь повторяя тот же акт; и повторять стоит лишь с той, кто тоже оттуда и говорит на том же языке. Национализм этой конструкции искупается лишь ее романтизмом, то есть заведомо недостижимой возможностью удовлетворения. Выбором объекта распоряжается сама ностальгия, и она же делает его недоступным. Удовлетворение означало бы конец тоске, а она, всемогущая, того не хочет и, подставляя объекты, уводит их из-под носа. Литературным образцом этой ностальгической любви является тургеневская «Ася». Ее герой томится в изгнании и влюбляется в русскую девушку только для того, чтобы убедиться: счастье возможно только на родине. Лолита – перевернутый образ той же Аси: она местная, герой пришлый, он ищет ненаходимое, хочет влюбить подростка, отказаться от идентичности, завоевать Америку… Читатель находил здесь утешительное подтверждение неосуществимости собственного желания; а писатель создавал все новые метафоры желаний все менее осуществимых. Таков и бедный Кинбот из «Бледного огня»: его отвращение к женщинам возводит его ностальгию в квадрат, как аллергия к тому единственному лекарству, которое могло бы дать облегчение.

Лолиты и Лоты

В свое время французский славист Ален Безансон[792] утверждал, что русская культура решает эдипов конфликт (борьбу между отцом и сыном за обладание женщиной-матерью) особым способом. Западная парадигма запечатлена в «Гамлете»: отец гибнет, а сын одержим своей виной. Русская парадигма запечатлена в «Годунове»: гибнет сын, а виной одержим отец. В первом случае история идет вперед, во втором топчется на месте. Схема Безансона слишком изящна, чтобы быть верной. У Набокова и Пастернака все не так, как было в «Годунове. В жизни или в текстах осуществляя трагедию потери отца, они следуют классическому сюжету. Набоков, которому пришлось пережить гибель отца, отказался от его политического активизма. Пастернак, по своей воле расставшись с уехавшим в эмиграцию отцом, отрекся от его иудаизма[793].

В равной степени связанные гамлетовской фабулой, оба автора интерпретировали ее откровенным инцестуозным сюжетом. Он намечен в «Даре»: скорбя по отцу, герой спасает любимую от приставаний ее отчима. Сюжет представлен в «Лолите: герой совращает падчерицу и мстит сопернику, но его отец в этом не участвует. Полное свое развитие сюжет получает в «Живаго»: герой спасает любимую от связи с ее отчимом, который одновременно является убийцей его отца[794]. Даже Шекспир не строил столь всеобъемлющей конструкции. Гамлет мстит за отца и вновь делает мать вдовой, но не должен еще и спасать Офелию от приставаний убийцы. В обоих романах, «Лолите» и «Живаго», совратитель не является физическим отцом совращенной, но притворяется таковым. Совратитель Лары был любовником ее матери, совратитель Лолиты был мужем ее матери. Между сюжетами есть важное различие. Главным героем «Лолиты» является сам совратитель, но главным героем «Живаго» является его соперник. Гумберту в «Живаго» соответствует Комаровский, Юрию соответствует Куильти; к тому же оба последних – писатели.