Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Проблема только входила в центр специфического внимания миллионов местных читателей и особенно читательниц, озабоченных своими детскими воспоминаниями, истинными или ложными. На памяти поколения эта тема бурно развивалась объединенными усилиями писателей и психоаналитиков, чтобы достичь своего апогея в популярной литературе 1970‐х годов. В 1980‐х годах пациентки уже в массовом порядке «вспоминали» на кушетке, как к ним приставали отцы, а потом переносили эти «свидетельства» в суд, пытаясь добиться компенсации – одни у отцов, другие у психоаналитиков. Сюжет стал ироническим символом американской культуры, но подлинной кульминации достиг в политике 1990‐х годов. Билл Клинтон на несколько лет младше Лолиты Гейз; ее историю будет читать его поколение, известное под инфантильным названием baby boomers. Америка, иными словами Лолита, восприимчива и переимчива; случай Клинтона с его Моникой осуществляет сценарий Набокова с точностью литературного вымысла. В сравнении с литературной моделью, национальности участников изящно перевернуты: он американец из глубинки, на ней шарм и порок Старого Света.

Самоосуществления метафор

Годунов-Чердынцев и Живаго ровесники. Оба теряют знаменитых отцов, и оба лишены их наследства. Оба пытаются вести иную, чем их отцы, неисторическую жизнь, один в эмиграции заграничной, другой в эмиграции внутренней. У обоих спасение из истории реализуется в любви и литературе. Подобно «Дару», «Живаго» рассказывает о формировании писателя, и осью обоих текстов является соотнесение поэзии и прозы[800]. Читая Пастернака глазами, тренированными Набоковым, я полагаю, что сам автор «Живаго» прошел этот тренинг. Полемику с «Даром» легко заподозрить, когда Юра Живаго, подобно Яше Чернышевскому, становится центром тройственного союза:

У них там такой триумвират ‹…›. Этот тройственный союз начитался «Смысла любви» и «Крейцеровой сонаты» и помешан на проповеди целомудрия ‹…›. Они страшные чудаки и дети. Область чувственного, которая их так волнует, они почему-то называют «пошлостью» (54).

Пастернак обыгрывает излюбленное Набоковым слово, которое тот использовал в более широком значении, как обозначение дурного вкуса, буржуазности или китча; больше всего, однако, «poshlust» подходит к Советской России[801]. Набоков воспроизвел пошлый союз Яши, Рудольфа и Ольги из «Что делать?», где описана отчасти сходная ситуация. Придумав фамилию Яши, совпавшую с автором «Что делать?», Набоков перескочил через поколения. Он пропустил ближайшие влияния, формировавшие советскую «пошлость», и теперь их описывает пастернаковский герой: Соловьев и «Смысл любви», Толстой и «Крейцерова соната», Блок и символистская традиция. До последней своей фразы отталкиваясь от Блока, проза «Живаго» пытается выразить ужас истории:

Так русское просвещение стало русской революцией. Возьми ты это Блоковское «Мы, дети страшных лет России», и сразу увидишь различие эпох. Когда Блок говорил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигурально. ‹…› А теперь все переносное стало буквальным, и дети – дети, и страхи страшны, вот в чем разница (517).