Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Аллегорию на ту же тему представляет «Пиковая дама». Согласно радикальному предположению Кэрил Эмерсон, «Пиковая дама» загадывает несуществующую загадку, провоцируя на гипотезы, опровергая любую из них и требуя непосредственного, неинтерпретативного чтения[923]. В этом чтении «Дама» пародирует всякие системы как таковые и дает урок чего-то вроде негативной герменевтики. В работах Вольфа Шмида эта повесть трактуется как прямая угроза сторонникам историзующего чтения. «В нарративном мире ‹…› Пушкина превращение литературы в жизнь, как правило, губит героев», – пишет Шмид[924]. Если Германн сходит с ума, а Татьяна рискует честью из‐за слишком буквального отношения к любимым текстам, историку и критику лучше бы избежать их судьбы. Согласно Шмиду, «Пиковая дама» развертывается как преемственная серия нарративов. С надлежащими ссылками их рассказывают лучшие и, соответственно, самые недостоверные из рассказчиков: Пушкин рассказывает о Германне, который рассказывает о Томском, который рассказывает о Казанове, который рассказывает о Сен-Жермене… Все эти рассказы входят друг в друга как матрешки, а мы, читатели, получаем их все вместе. Мы не умеем их разобрать, но догадываемся об их многослойности. Мы подозреваем один главный секрет, разгадка которого была бы равнозначна обнаружению рассказа первого рассказчика, о котором поведал Сен-Жермен и о котором умолчал Пушкин. Шмид отказывается гадать о нем, и он прав: последняя тайна всегда банальна.

Искусство медленного и внутреннего чтения, которое с замечательной свежестью практикует Шмид, выявляет поэтические измерения текста за счет его исторических измерений. Между тем действие «Пиковой дамы», как и все творчество Пушкина, развертывается в эпицентре религиозно-политического кризиса. Подобно Шекспиру, Пушкин – современник, пророк и критик национальной Реформации. В заряде духовной энергии, которая копилась в обществе, меняющем веру, и частично вылилась в секулярное творчество, – главный секрет обоих. Большая разница в том, что Шекспир был попутчиком успешной реформы, а Пушкин выполнял сходную роль в отношении реформы, подавленной собственным лидером. В обширной истории пушкинистики эта роль национального поэта остается недопонятой[925]. Девид Бетеа недавно отметил разницу перспектив, которая относится не только к Пушкину: западные исследователи «демократизируют» Пушкина, делают его «одним из нас» и задают ему вопросы, которые были для него немыслимы; российские исследователи Пушкина, «за редкими исключениями», табуируют интерпретацию, не доверяют новым контекстам и создают идола, заранее защищенного от попыток понимания[926]. Важные, и в частности религиозные, аспекты пушкинского времени в обоих случаях остаются недоинтерпретированными. С одной стороны, мы имеем множество откровенно слабых работ, изображающих Пушкина поэтом русского православия; с другой стороны, современная (и менее всего свойственная как раз пушкинской эпохе) корректность в отношении всякой религии заставляет обходить ее стороной. Модернизация исторического материала проявляется не только в том, что ему задаются неподходящие вопросы, но и в том, что адекватные вопросы ему не задаются.

«Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков», – Пушкин говорит о герое «Пиковой дамы» то же, что у Вебера звучит как противопоставление магии и религии. До поры этот русский немец дисциплинировал себя протестантскими средствами. «Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты», – говорит он. Его тройка – узнаваемые принципы этики, которую изобрели Лютер и Кальвин, а потом описал Вебер. Германн сходит с ума тогда, когда отказывается от них, вернувшись к магической вере в случай[927]. В свой пуританский период Германн рассчитывает на честный труд, «что утроит, усемерит мой капитал». Но его фантазия не удовлетворена богатством как таковым, веберовскими «деньгами ради денег». Отказавшись от своей Лизаветы, Германн не может отказаться от своей человеческой природы. В этом он подобен Дадону, Анджело и Гриневу. Выбор все тот же: власть или пол, туз или дама. Обдернувшись за карточным столом, он выбирает даму вместо заказанного, сулящего власть туза. И в сумасшедшем доме он все так же не в силах выбрать между ними, вместе мерцающими в несчастном сознании: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!»[928].