Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах

Другим примером из того же романа является слово «бегунчики». По наблюдению Смирнова, оно появляется «множество раз», а взято Пастернаком из редкой русской загадки. Я предложил бы другую версию. Бегуны – тайная русская секта, политическое значение которой было описано Афанасием Щаповым[952]. Этот историк, знаменитый в прошлом веке, играет в «Живаго» немалую роль; фамилия последней жены Живаго – Щапова. Бегуны отказывались от семьи, дома и всяких связей с государством – от паспортов, денег и даже от собственного имени. Они верили в спасение в дороге и считали грехом дважды ночевать в одном месте. Те, кто слаб для странствия, обязан уйти перед смертью и умереть в дороге – иначе не спасется. Народники 1870‐х годов искали бегунов, следуя указаниям Щапова, но найти так и не могли. Их наследники в начале ХХ века стали сравнивать с бегунами самих себя. «Все мы от природы бегуны», – писал Садовской, интерпретируя уход Толстого как осуществление народной мечты[953]. По Бердяеву, «тип странника так характерен для России и так прекрасен. ‹…› Величие русского народа ‹…› в типе странника»[954]. В новом контексте та же метафора меняет свой аромат. Вячеслав Иванов в «Переписке из двух углов» и Сергей Булгаков «На пиру богов» с горечью называли бегунами себя и вообще всех русских. Они имели в виду эмиграцию. Но и Живаго, которому не удалось уехать, живет и умирает как бегун. Поминая «бегунчиков», Пастернак указывает на своего героя. Когда Смирнов транслитерировал имя Живаго с французского «Je vague», он мог бы перевести его на русский: получился бы как раз «бегун». И правда, Живаго тем отличается от Кандида, что так и не смог заняться своим садом, если не считать таковым его стихов.

Мы сталкиваемся здесь со множественностью чтений и с бесконечностью Чтения. Смирнов пропустил «бегунчиков» и Щапова потому, что бегуны не были в центре его интересов, а загадки, вероятно, были. Меня же интересуют бегуны и Щапов; и дело не в том, что я проецирую в текст собственный идиосинкратический интерес, а в том, что я нахожу в тексте то, что знаю.

Можно найти то, чего не искал; но нельзя найти то, чего не можешь узнать. Смысл интертекстуальной находки не в расставлении пропущенной ссылки, которая сама по себе годится только для комментария. Смысл такого рода раскопок в том же, в чем смысл и цель любой исторической работы, – в построении историком собственного связного нарратива. В данном случае «фактическим» (на деле неизбежно гипотетическим) материалом для исторического рассказа оказываются интертекстуальные цепи, которые собираются таким способом, чтобы соответствовать задачам аналитика. Последним (но никогда не окончательным) интертекстом каждый раз оказывается собственный текст историка. Его и судит читатель по правдоподобию каждой отдельной реконструкции и по убедительности всей их системы в целом.

Сильные очитки

В «Вазир-Мухтаре» Фаддей Булгарин гуляет по Летнему саду и рассматривает статуи; тут он встречает важного чиновника, грека, и они обсуждают увиденное. По имени упоминается только одна из статуй:

– Эк, какой Катилина, – отнесся он к одному мраморному юноше. ‹…›

– Те-те-те, – желчно прервал его грек, – вы изволили упомянуть ‹…› даже о Катилине, и я вижу, что вы имеете, может быть, дальнейшее понятие о том, что я считаю за намерения чисто пиитические… Фаддей остолбенел. ‹…› – Язык мой – враг мой, – сказал он добродушно ‹…› – для литературного оборота, ваше превосходительство, случается приплести не то что Катилину, но и родного отца. Это я так, ни с села, ни с города, сказал[955].