Толстой и Достоевский. Противостояние

Этот образ, откуда, очевидно, выросло «Превращение» Кафки, проводится через все повествование. Некоторые персонажи считают рассказчика чем-то вроде «самой обыкновенной мухи». Он сам описывает себя «самым гадким… из всех на земле червяков». Подобные образы сами по себе не новы, «насекомая» символика Достоевского восходит еще к Бальзаку. Но Достоевский методично и последовательно использует эти образы для «дегуманизации» и обезличивания человека — вот в чем новизна и ужас. Рассказчик сжался в своей норе, он выжидает «в своей щелочке». Его сознание заражено ощущением своей животной сущности. Древние метафоры, уподобляющие человека червям или хищникам, сравнение в «Короле Лире» человеческой смерти с истреблением мух — все это Достоевский преобразовал в психологическую реальность, в действительное состояние сознания. Трагедия подпольного человека состоит буквально в его отходе от человечества. Этот отход недвусмысленно проявлен через мучительное бессилие в его посягательстве на Лизу. Под конец его зрение проясняется:

«Мы даже и человеками-то быть тяготимся, — человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем».

Если можно выделить какой-либо главный элемент, привнесенный современной литературой в наше мировоззрение, то это — именно то самое ощущение дегуманизации.

Чем это ощущение вызвано? Возможно, оно стало результатом индустриализации жизни, принижения человеческой личности в пустой, не различающей имен монотонности промышленных процессов. В «Записках» Достоевский описывает «толпу всякого прохожего, промышленного и ремесленного люду, с озабоченными до злости лицами». Наряду с Энгельсом и Золя он был одним из первых, кто осознал, как фабричный труд стирает с человеческого лица индивидуальность и игру ума. Но что бы ни лежало у истоков «стыда быть человеком», этот стыд в нашем веке приобрел размеры куда более зловещие, чем те, что предвидел Достоевский. В притче «Звери» Пьер Гаскар[161] рассказывает, как царство животных вытесняет людей в мире концлагерей и газенвагенов. В камерном ключе Джеймс Тербер[162] показал, как под несовершенной человеческой кожей проступают черты животных. Ибо после «Записок из подполья» мы знаем, что насекомое способно частично взять на себя роль человека. В античной мифологии шла речь о людях-полубогах, а пост-Достоевская мифология описывает тараканов-полулюдей.

В «Записках» концепция негероического подведена к новому пределу. Марио Прац показал, что отказ от героического типажа был одной из важных тенденций викторианской литературы. Гоголь и Гончаров из негероического главного героя вывели фигуру, символизирующую современную им Россию. Но Достоевский пошел еще дальше. Его рассказчик не просто демонстрирует падение и ненависть к самому себе, он гнусен неподдельно. Повествуя о своем низком опыте, он называет это «исправительным наказанием» — причем, с истерически-злорадной интонацией. Возьмем жуткие гоголевские «Записки сумасшедшего» или тургеневский «Дневник лишнего человека» — оба сочинения написаны в «негероическом» ключе, но при этом приводят нас к состраданию, благодаря изящной и ироничной подаче. Толстовский Иван Ильич — вот уж кто посредственность и эгоист — и тот, в конечном счете, оказывается облагорожен своим неотступным отчаянием. Однако в «Записках» Достоевский обращается со своим материалом с абсолютной безжалостностью. В постскриптуме сказано, что существуют и дальнейшие записи «этого парадоксалиста», но едва ли они достойны публикации. Нас умышленно оставили перед пустотой.

Изобразив «антигероя», Достоевский породил легион последователей. Добавьте к этому методу куда более старую традицию плутовского романа, и вы увидите кающегося грешника из книг Андре Жида. «Падение» Камю — это вполне прозрачная по интонации и структуре имитация «Записок», а у Жене логика чистосердечного признания и деградации доведена до уровня фекалий.

И, наконец, громадное значение «Записок из подполья» состоит в том, что в них с максимальной ясностью сформулирована критика чистого разума, которая набирала силу в искусстве романтизма. Некоторые из пассажей, где герой бунтует против естественного закона, сделались общим местом в метафизике ХХ века:

«Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило».