Толстой и Достоевский. Противостояние

Готическое злодейство порой разражается диким смехом.

В одной из записей Томаса Беддоуса[128], пуриста с готическим уклоном, мы находим формулу, которой в точности соответствуют и Свидригайлов, и Валковский, и Ставрогин и Иван Карамазов:

«слова их должны быть темными, исполненными глубокого смысла и коварными, они то симулируют искренность, то взрываются ядовитым сарказмом, дьявольским глумлением, грубостью слога».

Рогожин — тоже немалой частью принадлежит к байроновскому наследию. Это мрачный, меланхоличный юноша, который приносит в жертву все земные блага абсолюту своей страсти и убивает предмет любви в минуту благоговения и ненависти. Его взгляд обладает магнетической силой и преследует Мышкина, когда тот бродит по Петербургу. Это — один из штрихов устоявшегося готического метода; еще до Кольриджа гипнотический взгляд — как сияние в глазах Старого Морехода — стал одной из общепринятых примет романтического Каина.

Но несомненно, именно в Ставрогине традиционный материал использован с высочайшим мастерством. Как и в случае с прочими подобными персонажами, появлению Ставрогина предшествуют слухи о его причастности к неописуемым преступлениям. И тут Достоевский прибегает к любопытному — хоть и распространенному — мотиву. Намекают, будто Ставрогин одно время принадлежал к тайному обществу, тринадцать членов которого устраивали сатанинские оргии. Подобные тайные союзы (в них состоит обычно двенадцать или тринадцать человек) упоминаются и в других книгах Достоевского. Например, Алеша в «Униженных и оскорбленных» с восторгом рассказывает о группе — «человек двенадцать разного народу», — которая собирается и обсуждает злободневные вопросы. Эта идея могла привлекать писателя религиозной символикой (Иисус и апостолы) и ассоциациями с русской раскольнической традицией. Но опять же за «достоевской» интерпретацией этой темы следует видеть ее литературные предпосылки. Готический роман изобилует сатанинскими шабашами и оккультными союзами, практикующими черную магию и влияющими на политические и личные отношения. Это можно, например, проиллюстрировать знаменитой пьесой фон Клейста «Кетхен из Гейльбронна». Бальзак посвятил три мелодраматических романа подобному союзу, сплоченному узами секретности и взаимопомощи. Эти романы объединены в трилогию «История тринадцати», и она служит примечательным примером того, как готика проникает в ткань «высокой» литературы. Если нам понадобится иной ракурс этой темы в классике, достаточно вспомнить иронический взгляд на масонство в «Войне и мире».

В финальной версии «Бесов» Достоевский пожаловал Ставрогину княжеский титул лишь однажды, однако из черновиков ясно видно, что изначально Ставрогин задумывался именно как «князь». Обертона и подтексты чрезвычайно тонки: князем был двойной персонаж Мышкин-Рогожин, а Грушенька наделяет тем же титулом Алешу Карамазова. Для Достоевского это понятие несло в себе ритуальные и поэтические значения определенного — скорее всего личного — свойства. Во всех трех фигурах проглядывают скрытые аспекты Христа-мессии. Как я попытаюсь показать в следующей главе, Ставрогин несет в себе одновременно благодать и проклятие. Для Марии — в один из моментов повествования — он благородный избавитель, «ясный сокол и князь». Но рассматривая Ставрогина в этой смысловой плоскости — и в этом состоит моя мысль, — мы должны понимать, что в нем есть черты, заимствованные у Стирфорта из «Дэвида Копперфильда»[129], а титул может оказаться дальним отзвуком принца Родольфа[130] из «Парижских тайн». «Король Лир» существовал еще до Шекспира[131].

Достоевский — последний, кто стал бы отрицать многообразие своих заимствований. Упоминание в «Братьях Карамазовых» Анны Радклиф с ее «Таинствами Удольфскими» — это как приветствие, иронично отданное в знак признательности далекой во времени — но несомненной — предшественнице. Он не делал тайны из влияний, которые оказали на его искусство Бальзак, Диккенс и Жорж Санд в их самых сентиментальных и мелодраматических проявлениях. Из всех зрелых шедевров Шиллера он особенно выделял «Разбойников» за их безумие и ужас. Говорят, что в записных книжках Достоевского (не все из них пока опубликованы) полно чернильных рисунков готических окон и башен, а из воспоминаний его жены нам известно, что он был очарован и другой пра-темой мелодрамы — методами работы инквизиции. Это лишь одна из черт, роднящих готическое воображение Достоевского с Эдгаром По, писателем, к популяризации которого в России он приложил руку.