Толстой

Взволнованный рассказом старого служаки Толстой призывает серьезно задуматься над причинами того, что «люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, с вложенной в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают – люди над людьми – ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего». Он ставит подобному обществу страшный, но заслуженный диагноз: «прогрессирующее безверие и ожесточение, регресс от христианства к языческому жизнепониманию со всеми его низостями, среди которых не только жестокость власти, но и рабья покорность со стороны граждан, готовность даже продаться и бесстыдно служить ей в ее обманах и насилиях».

Лев Николаевич пишет в статье: «старый солдат провел всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виноватым, и те страшные дела: палки, сквозь строй и другие – прошли уже; зачем поминать старое? <…> Зачем раздражать народ? <…> Прошло? Изменило форму, но не прошло.

…Если мы прямо поглядим на прошедшее, нам откроется и наше настоящее. Если мы только перестанем слепить себе глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотрим на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, нам все станет ясно. Если мы назовем настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутские наборы, то мы найдем и настоящее имя для тюрем, острогов, войск с общею воинскою повинностью, прокуроров, жандармов.

…Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое, нам ясно станет, в чем наши точно такие же ужасы, только в новых формах. <…> Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что в наше время все то же, и что наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости. Болезнь все та же, и болезнь не столько тех, которые пользуются этими ужасами, сколько тех, которые приводят их в исполнение. <…> Ужасная болезнь эта – болезнь обмана о том, что для человека может быть какой-нибудь закон выше закона любви и жалости к ближним…».

Лев Толстой уверен, что «если бы была у людей в наше время хоть слабая вера в учение Христа, то они считали бы должным Богу хоть то, чему не только словами учил Бог человека, сказав: “не убий”; сказав “не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали”; сказав: “люби ближнего, как самого себя”, – но то, что Бог неизгладимыми чертами написал в сердце каждого человека: любовь к ближнему, жалость к нему, ужас перед убийством и мучительством братьев».

Он считает, что «если бы люди верили Богу, то они не могли бы не признавать этой первой обязанности к нему, исполнять то, что он написал в их сердце, то есть жалеть, любить, не убивать, не мучать своих братьев. И тогда слова: кесарево кесарю, а Божье Богу имели бы для них значение. Царю или кому еще все, что хочешь, но только не Божие. Нужны кесарю мои деньги – бери; мой дом, мои труды – бери. Мою жену, моих детей, мою жизнь бери; все это не Божие. Но нужно кесарю, чтоб я поднял и опустил прут на спину ближнего; нужно ему, чтоб я держал человека, пока его будут бить, чтобы я связал человека или с угрозой убийства, с оружием в руке стоял над человеком, когда ему делают зло, чтобы я запер дверь тюрьмы за человеком, чтобы я отнял у человека его корову, хлеб, чтобы я написал бумагу, по которой запрут человека или отнимут у него то, что ему дорого, – всего этого я не могу, потому что тут требуются поступки мои, а они-то и есть Божие. Мои поступки – это то, из чего слагается моя жизнь, жизнь, которую я получил от Бога, я отдам Ему одному. И потому верующий не может отдать кесарю то, что Божие. Идти через строй, идти в тюрьму, на смерть, отдавать подати кесарю, – все это я могу, но бить в строю, сажать в тюрьму, водить на смерть, собирать подати – всего этого я не могу для кесаря, потому что тут кесарь требует от меня Божие. Но мы дошли до того, что слова: “Богу Божие” – для нас означают то, что Богу отдавать копеечные свечи, молебны, слова – вообще все, что никому, тем более Богу, не нужно, а все остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать кесарю!»

В одном из вариантов публицистической работы звучали такие слова: «Закон четко, ясно, неизменно, начертан в сердце человека. Всякий знает, что ему делать, всякий знает, что хорошо и что дурно. Говорят, много разных вер, для каждого народа свой закон. Это неправда. Всегда есть и будет только одна вера. – Вера эта сам человек с его сердцем и разумом, и не верить в самого себя нельзя. И во всех верах, какие ни есть в свете, есть один закон для всякого человека. И искать этот закон не надо ни за морем, ни на небе, как говорит Моисей, а в сердце людей».