Толсты́е: безвестные и знаменитые

Илья Эренбург, Алексей Толстой и Михаил Булгаков по своему происхождению никак не соответствовали званию пролетарского писателя, в отличие от Максима Горького. Однако они выбрали один и тот же путь – как истинные профессионалы, пытались реализовать себя там, где им была предоставлена возможность. Толстому и Эренбургу удалось приспособить своё творчество к «требованиям нового времени», а вот Булгаков слишком долго размышлял, да и конформизм у него получился весьма неубедительный – пьесы нельзя назвать просоветскими даже при большом желании, «Собачье сердце» и «Мастера и Маргариту» невозможно было опубликовать в России, а неудача с «Батумом» была предрешена.

Вынужден был приспосабливаться и Юрий Олеша, автор повести «Зависть» и замечательных рассказов. Как ни старался, ему не вполне это удалось. Писать-то он писал, чему свидетельством сборник «Ни дня без строчки», но гениальные метафоры рождались из-под пера только в минуты вдохновения. Всё что ему оставалось, это завидовать «профессионалам», удачливым сочинителям, которые при любой власти и при любой погоде способны создавать то, что требуется публике:

«Я помню, открываются какие-то двери (это происходит в 1918 году, в Одессе, у одного из местных меценатов, который пригласил нас, группу молодых одесских поэтов, для встречи с недавно прибывшими в наш город петербургскими литераторами, в том числе и с Алексеем Толстым), и в раме этих дверей, как в раме картины, стоит целая толпа знаменитых людей. Тотчас же я узнаю Толстого по портрету Бакста. Это он, он!»

И далее:

«Почему же он не откажется хотя бы от такого способа носить волосы – отброшенными назад и круто обрубленными над ушами? Ведь это делает его лицо, и без того упитанное, прямо-таки по-толстяцки круглым!»

Тут самое время припомнить, что толстая голова Андрея Харитоновича (см. первую главу) стала причиной появления на свет целой плеяды профессионалов – от стольника при дворе Ивана V до «красного графа» при Иосифе Сталине. Такую голову не следует скрывать от публики, поэтому волосы отброшены назад – эту манеру можно наблюдать и у других Толстых, даже у наших современников. Вот и Олеша высказал предположение, что это неспроста:

«А не показывает ли он нам, как должен выглядеть один из тех чудаков помещиков, о которых он пишет?

– Толстой! – представляется он первому из нас, кто к нему поближе.

Представляется следующему:

– Толстой!

И дальше:

– Толстой! Толстой! Толстой! …

– Толстой! – льётся музыка русской речи. – Толстой!..»

Понятно, что «Бостром! Бостром! Бостром!» произвело бы совсем не «музыкальный» эффект, так что Юрию Олеше даже не пришлось бы описывать эту встречу. В Одессе в тот год собралось множество известных людей, бежавших от большевиков. Петербургская знать перебралась в Финляндию, а уже оттуда двигалась в Европу, ну а московской публике доступнее были Севастополь, Ялта и Новороссийск. Вот и в Одессе было на кого поглазеть, но тут уже нечто совершенно неподражаемое, удивительное:

Кто находился когда-либо в обществе Алексея Толстого, тому, разумеется… не мог не понравиться его смех – вернее, манера реагировать на смешное: некий короткий носовой и – я сравню грубо, но так сравнивали все знавшие Толстого – похожий на хрюканье звук. Да, правда, именно так и происходило: когда при нём произносилась кем-либо смешная реплика, Толстой вынимал изо рта вечную свою трубку, смотрел секунду на автора реплики, молча и мигая, а потом издавал это знаменитое своё хрюканье.

Необходимо уточнить, что знаменитым это хрюканье стало уже потом, когда источник его стал воистину знаменит и всенароден, а прежде, как можно предположить, это было всего лишь банальное выражение радости, удовольствия от жизни. Толстой, как подлинный профессионал, при любых условиях, если конечно позволяло здоровье, не терял присутствия духа и не стеснялся продемонстрировать окружавшим его людям, что он по-преж-нему велик и плодовит. Эту уникальную способность подметил и Олеша:

«Особенным свойством великих мастеров эпоса является умение сообщать изображаемому подлинность. У Алексея Толстого подлинность просто магическая, просто колдовская!»

Глава 10. Большое гнездо

Прозвище «Большое гнездо» впервые получил Всеволод Юрьевич, великий князь владимирский с 1176 по 1212 год. Ну как ещё можно было назвать отца двенадцати детей? Понадобилось шесть столетий, чтобы рекорд князя был побит – в семье графа Андрея Ивановича Толстого родилось двадцать три ребёнка! Но вот вопрос: кто-нибудь считал детей, которые рождались не в княжеских и не в графских семьях? На это можно возразить, что детская смертность в малообеспеченных семьях в те годы была очень велика, так что статистика ничего не скажет о реальном количестве «птенцов», например, в крестьянских семьях. Увы, и нашему графу не повезло – только одиннадцать его детей достигли зрелого возраста. Тем не менее, прозвище «Большое гнездо» он заслужил, но есть сомнение, стоит ли это прозвище связывать с количеством сыновей и дочерей?