Том 1

Майя и сейчас не сняла платка, присела на диван, ласково погладила дремлющего кота, рассеянно полу-улыбнулась.

— Бедный, наверно, всю ночь ловил мышей и теперь спит!

— Угадала! Он мышей боится как огня. Увидит мышь — молнией взлетает на шкаф и орет оттуда жутким голосом. А потом целый день ходит по комнате, вспоминает и ворчит, потрясенный. Отъявленный трус.

Майя потянула платок на грудь, спросила:

— Что нового в институте?

— Не было последней лекции. По поводу твоего гриппа Стрельников объявил, что в мире существует три жесточайших парадокса: когда заболевает медик, когда почтальон носит себе телеграммы и когда ночной сторож умирает днем. Не знаю, насколько это остроумно. Пришлось пощупать его пульс, поставить диагноз: неизлечимая потребность острить.

— Как легко с тобой, — неожиданно проговорила Майя и расслабленно откинулась на диване. — И очень уютно у тебя, — с прежней полуулыбкой прибавила она. — И кот как из сказки…

Ее темнеющие глаза казались необычно большими на похудевшем лице, мягкий и вместе тревожный блеск улавливался в них, точно она прислушивалась к своему негромкому голосу, к самой себе, — и Валя внимательно поглядела на нее.

— Ты действительно как-то изменилась. Одни глаза остались.

— Да? — Майя поднялась, осторожной, плавной походкой приблизилась к зеркалу, провела пальцами по щекам, сказала робко: — Да, да, ты права. Я изменилась…

— Просто ты какая-то необычная стала. У тебя все в порядке?

— Что? — Майя отшатнулась от зеркала, лицо ее вдруг некрасиво, жалко перекосилось, она еле слышно проговорила: — Ты не ошиблась… Понимаешь, я давно хотела тебе сказать… и не могла, пойми, не решалась! Валя… у меня, наверно, будет ребенок.

— Это каким образом? — Валя удивленно вскинула брови. — Ты вышла замуж?

— Нет, то есть… Мы должны через год… — покачала головой Майя и тотчас заговорила порывистым шепотом: — Валюшка, ты понимаешь? Это значит на год-два оставить институт. Борис еще не кончил училища… Дома мне ужасно стыдно, места не нахожу, одна мама знает.,. И… и очень страшно. Понимаешь, иногда хочется, чтобы ребенка не было… Валюшка, я не знаю, что же мне делать?

Она опустилась на диван, неудержимые слезы закапали из ее глаз; отвернувшись, она достала носовой платок, начала вытирать их.

— Ты говоришь глупости, — не совсем уверенно сказала Валя и запнулась. — И ничего страшного. О чем ты говоришь? Если бы у меня был ребенок… — Она прикусила губу, — Нет, я бы не испугалась все-таки!..

В кухне что-то со звоном упало близ двери, и снова стало тихо. Майя виновато улыбнулась влажными глазами, комкая в руке платок:

— Ты говоришь так, словно сама испытала…

— Нет, нет, Майка! — не дала ей договорить Валя. — Я не испытала, но нельзя, нельзя! Низко же отказываться от своего ребенка. Если уж это случилось… Ты говоришь — страшно! А помнишь, как мы по два эшелона раненых принимали в сутки? Засыпали прямо в перевязочной; казалось, вот-вот упадешь и не встанешь! А как тяжело с продуктами, с дровами было, ты помнишь? Ведь теперь войны нет. Первый год посидит твоя мама с малышом, а потом станет легче. А какой малыш может быть — прелесть! Будет улыбаться тебе, морщить нос и чихать, потом лепетать начнет. Представляешь? Ужасно хорошо!

— «Мама посидит», — повторила Майя с тоской. — Пойми, как это недобросовестно…

— Неверно, неверно! — послышался голос тети Глаши, и дверь из кухни раскрылась. — Неверно ты, милая, говоришь!

С этими словами в комнату своей переваливающейся походкой вплыла тетя Глаша, часто моргая красными веками, и, точно не зная, что еще сказать, всплеснула руками, ударила себя ладонями по бедрам.

Майя загнанным, ускользающим взглядом посмотрела на нее, потом, съежась, прошептала потрясенно:

— Вы всё слышали?..

— Все я слышала, все, стенка виновата! — заголосила тетя Глаша, садясь на диван рядом с Майей и обнимая ее. — Голубчик, милая… Ишь чего выдумала — себя калечить! Роди, хорошая! И не раздумывай даже!.. После всю жизнь жалеть будешь! Да не вернешь!

— Легко сказать! — Майя жалко ткнулась носом ей в грудь и заплакала, а тетя Глаша гладила обеими руками по вздрагивающей ее спине и говорила при этом по-деревенски, по-бабьи — успокаивающим, певучим речитативом:

— Ничего, голубчик мой милый, ничего. В молодости все, что трудно, то легко, а что легко, то частенько и невмоготу…

И тоже заплакала.

…Когда в восьмом часу вечера они вышли из дому, город уже зажегся огнями, листья, срываемые ветром, летели в свете фонарей, усыпали тротуары. Из далекого парка доносились звуки духового оркестра, и странно было, что люди танцуют и осенью.

— Ну вот и все, — сказала Майя на трамвайной остановке и задумчиво взглянула на светящиеся окна домов. — Спасибо, Валюша, дальше меня не провожай. Я сама доеду… А то, что я тебе сказала, это мое, ты не думай об этом, пожалуйста. Я сама виновата… Как-нибудь справлюсь. — И, кутаясь в платок, спросила с наигранным спокойствием: — Алексей еще тебе не звонил?

— Нет. А Борис?