Том 1

И он сел на тот самый снарядный ящик, на котором минуту назад сидел Алексей.

— Слушайте, Брянцев, то, что вы говорили сейчас, страшновато. Но вот что. — Он положил руку ему на колено. — Даю вам слово офицера: если вы скажете правду, я завтра же забуду все, что произошло. Ответьте: была у вас лишняя связь, когда Дмитриев просил у вас помощи, или ее не было? И если вы не дали ее, то почему?

— Товарищ капитан, — медлительно, как бы восстанавливая в памяти все случившееся, ответил Борис. — Я объяснил…

— Значит, вы объяснили, — повторил Мельниченко. — Ну что ж, идите, Брянцев. Идите…

Затем шаги за брезентовыми стенами палатки затихли, лишь скреблись, шуршали падающие листья по опущенному пологу.

Капитан Мельниченко, расстегнув китель, засунув руки в карманы, в раздумье ходил по палатке, легонько звенели в тишине шпоры. Чернецов с пылающими скулами записывал что-то на листе бумаги, буквы получались размазанными — к кончику пера прилип волосок. Чернецов отложил ручку, погасшим голосом проговорил:

— Просто какой-то лабиринт, товарищ капитан. Как командир взвода во многом виноват я…

Мельниченко с незнакомым отчужденным выражением взглянул на него из-за плеча.

— Если бы все это случилось на фронте, проступок этот разбирался бы трибуналом! А командир обоих, офицер, вернулся бы из боя, наверное, без погон. И это было бы справедливо.

Чернецов не без робости сказал:

— Товарищ капитан, после ваших слов… Я, очевидно, не офицер… или просто бездарный офицер.

Мельниченко бросил в печку березовое поленце, закрыл дверцу и проговорил с недовольством:

— Вы сказали это по-мальчишески. То, что произошло, в одинаковой степени относится и к вам, и ко мне. И все же суть в другом. Дело идет об утрате самого ценного в людях — чести и самоуважения. А если это потеряно, потеряно главное, если не все…

— Товарищ капитан, — осторожно сказал Чернецов, — какой-то инстинкт, что ли… подсказывает мне, что Дмитриев говорит правду. А вы, как вы думаете? Я все же больше верю ему…

— Я вот тоже думаю: неужели Брянцев мог решиться пойти на это? Что тут? Ревность? Тщеславие? Зависть? Сведение счетов? И к черту полетело все! Ладно, на сегодня хватит. Ложитесь спать, Чернецов. Я пройдусь по постам.

Он стал надевать шинель.

Минут пять спустя капитан шел по берегу, по намокшей пожухлой траве; над водой слоями переваливался туман, влага его оседала на шинель, касалась лица. Пустынная купальня, как одинокая баржа без огней, плыла в кипящей белой мгле, а в ледяной выси стояла далекая холодная луна, и зубчатые вершины сосен на том берегу дымились в ее свете. Прихваченные холодком листья осыпались с деревьев, легкий печальный их шорох напоминал о метельной зиме.

А весь лес был полон трепетного дрожания огоньков, мерцавших из палаток. Озябший часовой так преувеличенно грозно окликнул капитана, что на вершине полу-облетевшей березы спросонок завозилась ворона, и сбитый ее движением сухой лист спланировал на погон Мельниченко. Он снял его с плеча. Лист покружился, достиг лунной воды; его подхватило течением, унесло во тьму.

Глава двадцатая

К середине октября по всему чувствуется, что красное лето прошло.

По утрам теперь не слышен веселый шум воды, хлещущей в асфальт, — дворники не поливают улицы в ожидании полуденного жара, когда лед и вафельное мороженое тают в киосках. Туманные рассветы свежи, сыроваты, и первые троллейбусы, мелькая мимо озябших за ночь тополей, холодно розовеют стеклами на поздней заре. Мостовые усыпаны сухими листьями; около ворот их сметают в кучи и сжигают во дворах. Пахнет везде дымком. Вдоль трамвайных линий на стволах деревьев прибиты дощечки: «Берегись юза! Листопад».

И в эту пору октября город ограблен осенью, продут ветрами, оголился, воздух чист и студен, и каждый звук звенит, как стеклянный.

Давно на углах продают пахучие крупные антоновки.

Октябрь непостоянен. Он меняет краски несколько раз в день. Утром город туманный, влажный и белый; днем, когда из последних сил разгорается нежаркое солнце, — золотистый и ясный, так что улицы просматриваются из конца в конец.

Вечером над крышами пылают накаленные закаты, мешаясь со светом первых фонарей и ранним светом трамваев, А ночью ветры, вестники наступающих холодов, гуляют по выси вызвездившего неба, воровски шарят по садам, ломают ветки, срывают последние листья.

После таких ночей, на рассвете, в унылой пустоте садов кричат синицы; крыши сараев на вершок засыпаны листвой. На клумбах обломаны цветы. Увядшие вьюны засохли, безжизненно висят на протянутых нитях по стеклянным террасам, где уже не пьют чай. И только клены по всему городу еще дерзко и гордо багряны.

В один из таких дней Валя вернулась из института и, снимая пальто в передней, сразу же увидела на вешалке плащ брата.

Но комната Василия Николаевича была пуста. В ней пахло одеколоном; возле дивана стоял кожаный чемодан, на стуле лежала потертая планшетка с картой, под целлулоидом.