Том 1

Я увидел, как Дроздов стал будить замычавшего Сашу Гребнина, и тут произошло вовсе неожиданное. С крайней койки вдруг поднялась какая-то белая фигура, вся лохматая, просто — как привидение! Фигура подошла к Ал., и я узнал Полукарова.

— Товарищи, — сказал он. — Товарищи, можете со мной делать все, что угодно, но я слушал ваш разговор, потому что имею к этому отношение. Да, я видел, как Борис прятал катушку связи. Поэтому я совершил преступление. Я, очевидно, подлец больше, чем он. Я виноват перед тобой, Дмитриев, и не прошу прощения, потому что все было слишком низко!

— Пошли, — сказал Алексей и повернулся к Др.

Он и Др. накинули шинели и пошли, наверно, в курилку. Когда они вышли, мне показалось, что в глубине кубрика кто-то застонал… И мне показалось — это Борис проснулся.

Я лежал, закрыв глаза, все крутилось в голове. Я думал: как же это я ничего не соображаю, что у нас происходит?

А через несколько минут я услышал шаги поблизости от койки и увидел, как Борис подошел к койке Полукарова, сдернул с него одеяло и прошипел с такой злобой, что мне стало страшно:

— Сволочь ты, сволочь! Этого я тебе никогда не прощу!..»

Глава двадцать третья

Это были тяжелые для Бориса дни и ночи.

Если раньше послевоенная жизнь представлялась ему начинающейся сказкой, то теперь, особенно по ночам, ворочаясь без сна в постели, он до отчаяния жалел, что закончил войну не на передовой, а здесь, в тылу, совершив непоправимую ошибку, ибо все равно вернулся бы с фронта в звании офицера, — но мысли эти не успокаивали его, лишь рождали злую боль.

От своего фронтового командира взвода лейтенанта Сельского он давно не получал писем; последнее было из Германии, короткое, как телеграмма. Происходила демобилизация, увольнение офицерского состава в запас; Сельского же, после присвоения ему звания старшего лейтенанта, повышали, он ожидал нового назначения: его переводили, по-видимому, куда-то в тыл, и он был доволен этим.

Из Ленинграда каждую неделю приходили письма от матери, в которых она постоянно спрашивала о здоровье, расшатанном, верно, войной, и просила писать чаще, «хотя бы две строчки». Письмо Сельского и письма матери чем-то раздражали его и в то же время радовали — они были словно отдушиной.

Борис, как и остальные, ходил ежедневно в учебный корпус, в столовую, чистил орудия, сидел на теоретических занятиях в классе, на вопросы курсантов отвечал «да» или «нет»; однако, когда помкомвзвода Грачевский напомнил ему, что через десять дней он должен начать готовиться к боксерским гарнизонным соревнованиям, он наотрез отказался, сказав, что чувствует себя нездоровым.

Он сказал о своем нездоровье и почувствовал некое горькое наслаждение оттого, что Грачевский первый заговорил с ним, и оттого, что просил его, и от этих своих слов: «Я нездоров». Этим он будто подчеркивал, что не нуждается ни в чьей помощи и не пойдет на унижение, пытаясь внушить себе, что у него достаточно сил, чтобы пережить тяжкое время. Но, ища выход и облегчение, он испытывал муку тоски оттого, что все пошатнулось под его ногами, все рушится и трещит, что еще один шаг — и он полетит в пропасть, в черный туман, и разобьется там, внизу, насмерть.

За неделю до праздника Дня артиллерии он неожиданно получил письмо от Сельского. Тот писал, что наконец прояснилось его назначение, что едет он на восток, в родную свою Москву, которую не видел тысячу лет, в распоряжение отдела кадров. Тон письма был живой, легкий, полный надежд, и Борис, дважды перечитав его, целый день ходил с комком в горле: старшему лейтенанту Сельскому, который был только на год старше его, сопутствовала удача, судьба улыбалась ему!

А через трое суток Бориса вызвали в штаб училища, и дежурный с обычной в таких случаях торжественностью вручил ему телеграмму. Телеграмма удивила его она была пространной, с обратным московским адресом. Старшин лейтенант Сельский получил в отделе кадров назначение, едет на Урал, думает остановиться в Березанске на денек праздника артиллерии, до чертиков хочет увидеться, многое вспомнить за рюмкой чаю…

Борис снова пробежал глазами текст и стиснул зубы. Жизнь просто играла с ним шутки, смеялась над ним: нет, им ни в каком случае не надо было сейчас встречаться, им не о чем было говорить — ему, теперешнему Борису, бывшему командиру орудия во взводе Сельского, и этому удачливому старшему лейтенанту. Что теперь общего между ними? Что их связывает?

И Борис скомкал телеграмму, сунул ее в карман. Злая, нестерпимая досада охватила его: да, он ни с кем не хотел встречаться в сложившемся положении, не хотел идти ни к капитану Мельниченко, ни к лейтенанту Чернецову, чтобы просить у них увольнительную. Он уже полмесяца не ходил в город и в долгожданные выходные дни не находил места среди пустынной тишины училища, он полмесяца не встречался с Майей, и ясно было, что не встретится и с Сельским. «Поздно вы приезжаете, товарищ старший лейтенант, надо было раньше, хотя бы на месяц раньше!»