Том 1

В закусочной он залпом выпил два стакана вермута, поймал на углу такси, и улица сдвинулась, понеслась, замелькали вдоль тротуара багряные клены, лица прохожих, жарко пылающие от заката стекла, сквозные ноябрьские сады, встречные троллейбусы, переполненные по-вечернему. Прохладные сквозняки летели в его разгоряченное лицо, и он думал: «Быстрей, быстрей!» — но в груди холодело от тошнотной тревоги.

За квартал до вокзала Борис остановил такси.

— Здесь? — спросил широколицый парень-водитель в кожаной куртке, какие носили фронтовые шоферы.

Борис молча вылез из машины, отсчитал деньги.

— Мелочи, кажись, нет, — сказал шофер, шаря по нагрудным карманам своей куртки. — Поди-ка вон разменяй в киоске. Подожду.

— Оставь на память. — И Борис захлопнул дверцу.

— Брось, брось, — серьезно сказал шофер. — Я, брат, с военных лишнего не беру. Сам недавно оттуда.

Но Борис уже шагал по тротуару, легкий хмель от выпитого вина выветрился в машине. Он шел в вечерней тени оголенных, пахнущих осенью тополей, шел, не замечая ни прохожих, ни загорающихся фонарей, не слыша хруста листьев, и думал: «Куда я сейчас спешил? Что я хотел сейчас?»

Чем ближе он подходил к вокзалу и чем отчетливее доносились всегда будоражащие душу свистки маневровых паровозов, тем больше он ощущал ненужность и бессмысленность этой встречи. «О чем нам говорить? Что нас связывает теперь? Жаловаться своему командиру взвода Сельскому, выглядеть обиженным, оскорбленным, выбитым из колеи? Нет уж, нет! Легче умереть,чем это!»

Он замедлял и замедлял шаги, а когда вошел в привокзальный сквер, насквозь голый, облетевший, и посмотрел на часы, глядевшие желтым оком среди черных ветвей («Десять минут до прихода поезда»), то сел на скамью, закурил в мучительной нерешительности. Он никогда раньше не переживал такой нерешительности. А стрелка электрических часов дрогнула и замерла, как тревожно поднятый указательный палец. Тогда усилием воли он заставил себя подняться. Но тотчас снова сел и выкурил еще одну папиросу.

Когда же на краю засветившегося фонарями перрона он нашел дежурного, чтобы узнать о прибытии московского поезда, тот изумленно уставился на него, переспросил:

— Как? Какой, какой поезд? Двадцать седьмой?

— Да. Пришел двадцать седьмой?.

— Дорогой товарищ, двадцать седьмой ушел пять минут назад.

— Когда? — почти шепотом выговорил Борис и в эту секунду почувствовал такое странное, такое освежающее облегчение, что невольно переспросил: — Значит, двадцать седьмой ушел?..

— Ушел, дорогой товарищ, пять минут назад ушел, — пожал плечами дежурный. — Вот так вот.

С застывшей полуусмешкой Борис остановился на краю платформы, тупо глядя на рельсы, понимая, как бессмысленно и ненужно было его увольнение, как бессмыслен был тот унизительный разговор с капитаном Мельниченко, с лейтенантом Чернецовым и как никчемна, глупа была эта его нерешительность, его попытка так или иначе действовать, спешить увидеть Сельского.

«Что же, все одно к одному, — подумал Борис и насмешливым взглядом обвел пустынную платформу. — Вот я и со своим командиром взвода не встретился… А зачем я этого хотел?»

Он с отвращением подумал о недавней спасительной неуверенности, и ему стало жаль себя и так нестерпимо страстно, до холодка в животе, захотелось почувствовать себя прежним, ни в чем не сомневающимся, сильным, во всем уверенным. Но он не мог пересилить что-то, перешагнуть через дышавший бедой провал под ногами.

Спустя минуту он побрел по платформе и от нечего делать зашел в вокзальный ресторан, где запахло кухней, и этот запах почему-то раздражил его своей будничностью. Просторный зал повеял холодком: в этот час между поездами он был почти пуст. Официанты бесшумно двигались, убирая со столиков, иные бежали с подносами, нагруженными грязной посудой, бочком обходя стоявший посередине ресторана большой аквариум с подсвеченной электричеством зеленой водой.

Борис выбрал отдельный столик напротив окна: ему надо было как-то убить время.

Немногочисленные посетители обращали на него внимание, оглядывались: он надел все ордена и медали, грудь его сияла серебряным панцирем. Эти взгляды не зажгли в нем приятного чувства удовлетворения, как раньше, не возбудили его, и он с прежней полуусмешкой положил на белую скатерть коробку дорогих папирос, которые купил в закусочной ради встречи с Сельским, и тут же, как бы увидев себя со стороны, подумал с сопротивляющимся тщеславием: «Что эти люди думают обо мне?»

И когда неслышно подошел официант, весь аккуратный, весь доброжелательный, и очень вежливо, с выработанной предупредительностью наклонив голову, произнес: «Слушаю вас», Борис не сразу ответил ему, соображая, что же надо все-таки заказывать, и официант спросил:

— Пить будете? Коньячок? Водку? Вино?

— Принесите двести граммов коньяку. И… бутерброды. Кроме того, пиво, пожалуй.

Но официант доверительно склонился еще ниже и сообщил таинственным шепотом, как давнему знакомому:

— Пиво очень неважное. Не советую. Жженым отдает. Рижского нет. Лучше боржом — отличный, свежий. Вчера получили.

— Давайте боржом. Только холодного попрошу… Это — все.