Том 1

— Жалею. Но это не имеет значения, — проговорил Мельниченко, сжимая пальцами рюмку. — Слушайте, дружище, вот что мне хотелось бы вам сказать, и вот отчего на душе у меня скверно, если не хуже… Могу по себе понять всю жажду вашего самоутверждения и могу представить, как вы воевали, и не только по вашим орденам. Да, было бы нелепо до ужаса, просто чудовищно было бы, если бы все мы превратились в маленьких, сереньких, благопристойных солдатиков и если бы исчезло среди людей, например, честолюбие. Что ж, честолюбие — это любить честь, а значит, оно стимул, импульс, рычаг, наконец, для достижения цели, для успеха, для жизни, черт возьми! И будем считать лицемерием и философией посредственности горячие заявления, что вне нашей морали «делать карьеру» и подыматься по служебной лестнице. Талант не всегда любят. Я за карьеру, сделанную своей кровью и своим потом. Но как только начинается самоутверждение за счет другого… за счет соседа, то эта тщеславная возня отвратительна и жалка…

— Товарищ капитан, — осевшим голосом проговорил Борис. — Зачем вы мне это сказали? Опять — жалость, жалость ко мне?..

— Я хотел бы говорить иначе. Но я очень сожалею, Борис, что через год после войны вы стали потенциальным трусом, если хотите, перед жизнью и ее превратностями.

— Товарищ капитан… Я не трус, я никогда не был трусом!

— Ложь — почти всегда трусость, это я хорошо знаю, Борис. И самое страшное в этой трусости то, что вы хотели погубить своего друга…

— Товарищ капитан!..

Борис вскочил с искривленными губами, чувствуя какую-то жаркую, смертью подступившую темноту, непослушными руками выхватил деньги из кармана, бросил на стол и, натыкаясь на стулья в проходах, отталкивая их, как ослепший, кинулся из зала.

Смутно видя лицо гардеробщика, он машинально схватил поданную им шинель и, на ходу надевая ее, выбежал в холодный сумрак улицы.

Мелькали фонари, освещенные окна, скопления народа на тротуарах, у подъездов, на перекрестках, люди глядели в небо, где расширялись над крышами дальние светы, но все это как бы скользило стороной, проходило мимо его сознания.

Уже обессиленный, он добежал до знакомого, неясно различимого за тополями дома, позвонил на втором этаже судорожными, длительными звонками и здесь, в тишине лестничной площадки, едва пришел в себя, торопливо застегнул шинель, поправил фуражку; сердце тугими ударами колотилось, казалось, в висках. А за окнами пышно и космато разрывались в небе низкие звезды ракет, мерцали над деревьями — и он вспомнил тогда, что сегодня праздничный карнавал в парке и это иллюминация.

«Что же мне делать? Она не ждет меня!.. — говорил он себе. — Что она подумает?»

Ему открыли дверь, и ее голос тихо вскрикнул в полутьме передней:

— Борис?!

И он вошел, еще пе в силах произнести ни слова, а она, отступая в комнату, по-будничному закутанная в пуховый платок, смотрела на него не мигая, темными неверящими глазами.

— Борис… я знала, что ты придешь. Никого нет дома. Проходи, пожалуйста. Я знала…

А он, покачиваясь, неожиданно упал на колени перед ней и, пригибая ее к себе за теплую талию, крепко прижимаясь лицом к ее ногам, заговорил отрывисто, с отчаянием, с мольбой:

— Майя! Ты пойми меня… Майя, я не мог раньше… Я не знаю, что мне делать?..

— Ты пьян? — чуть не плача, проговорила она и со страхом отстранилась от него. — Ты не приходил, а я… Я одна… целыми днями жду тебя, не хожу в институт. Ты ничего не знаешь…

Она заплакала, жалко, беспомощно, зажимая рот ладонью, отворачиваясь, пряча от него лицо.

«Вот оно… Это выход! — подумал Борис. — Только здесь я нужен, только здесь!»

И, обнимая, целуя ее колени, он говорил исступленно охрипшим, задыхающимся шепотом:

— Я давно хотел… Я только тебя люблю, только ты мне нужна…

Глава двадцать четвертая

Когда они взбежали на горбатый мостик, праздничное гулянье в парке было в разгаре — множество ракет взлетало в черное небо, искры медленной пылью осыпались в тихие осенние пруды, на крыши сиротливых купален, заброшенных до лета; опускаясь с высоты, трескучий фейерверк угасал над темными деревьями, над аллеями, над куполом летней эстрады, где танцевала толпа, гремел духовой оркестр.

В этот день Алексей впервые зашел к Вале домой и, зная, что здесь живет капитан Мельниченко, не без волнения ожидал официального приема, но вынужден был полчаса просидеть один в столовой, потому что Валя, впустив его, сейчас же ушла в свою комнату, прокричав оттуда:

— Алеша, одну минуту, я переодеваюсь! Пепельница на тумбочке, если нужно, возьми!

Он, благодарный ей за эту нехитрую догадливость, нашел пепельницу и почувствовал некоторое облегчение оттого, что все оказалось проще, чем ожидал. Тут кто-то поскребся в дверь, и в столовую из кухни пролез в щель заспанный кот, лениво мяукнул, с любопытством по-жмурился на Алексея и, замурлыкав, стал делать восьмерки, потерся боком о шпору и после этого изучающе понюхал ее, стараясь не уколоть нос.

— Кто ты? Как тебя зовут? — спросил Алексей и потрепал кота по спине. — Давай познакомимся, что ли?

— Алеша, истомился? Я уже…