Том 1. Греция

Тем более недопустимо выискивать «скрытый смысл» в баснях, не содержащих никаких прямых или косвенных указаний на наличие такового. Всякий басенный урок потенциально приложим к бесконечному количеству конкретных случаев; зная, что басни Федра писались в I веке н. э., мы можем без труда найти в сочинениях Тацита и Светония множество крупных и мелких событий, к которым можно применить ту или иную басню; но если, например, басня о лягушках, просивших царя, оказывается применимой к смене правлений Августа и Тиберия (или Тиберия и Сеяна, или Тиберия и Калигулы, или Клавдия и Нерона), то в лучшем случае можно сказать, что современники, вероятно, вспоминали об этой басне при этих обстоятельствах, и никак нельзя сказать, будто Федр сочинил эту басню именно по этому поводу. Ф. Хох в своей диссертации о тексте Бабрия74, толкуя басню 34 с ее моралью: «против тех, кто, забрав чужое имущество, страдает, когда приходится его возвращать законному владельцу», добавляет: velut Franci nunc Alsatiam, – диссертация была защищена 5 января 1871 года. Можно не сомневаться, что современники Бабрия находили поводы для не менее остроумного применения его басен, но сам баснописец мог быть так же далек от мысли об этих применениях, как и от мысли о Франко-прусской войне. Поэтому наивными представляются многовековые попытки ученых приискать реальный субстрат чуть ли не для каждой басни Федра75.

В толкованиях такого рода можно различить два направления: политическое и биографическое. В первом случае ходовые басенные мотивы прикрепляются к сообщаемым историками фактам современной римской жизни – борьбе Сеяна за власть (I, 2, 6, 15, 19, 30; II, 4), доносам и казням богачей (I, 12; II, 6, 7; IV, 6; V, 4), возвышению вольноотпущенников (I, 3, 27; IV, 17) и т. п. Во втором случае басенные мотивы прикрепляются к немногим известным фактам биографии Федра: его несчастью (несправедливое обвинение – II, 6; III, 10; А, 4; А, 22; одиночество в беде – I, 9, 21; III, 9; IV, 1; V, 2; А, 12; предполагаемое изгнание – I, 18; А, 19; мечта о мести врагам – I, 26, 28; III, 2; V, 3) и его литературной деятельности (против завистников и критиков – III, 6, 16; IV, 3, 8, 10; V, 9; против плагиаторов и подражателей – IV, 11, 17, 24; V, 7)76. Иногда такие толкования остроумны (например, ставшее общепринятым предположение Дебильона, что в басне I, 6 имеется в виду предполагавшийся в 25 году брак Сеяна с Ливией, вдовою Друза, – Tac., Ann. IV, 39), иногда диковинно фантастичны, но в любом случае они вполне произвольны и недоказуемы77. В баснях Бабрия примеров такого «скрытого смысла» почти не найдено; но это объясняется не тем, что Бабрий менее отзывчив на политические события и менее склонен изливать в стихах свои жизненные заботы (хотя само по себе это вполне возможно), а только тем, что эпоха Бабрия и биография Бабрия очень мало известны и не представляют в распоряжение комментаторов достаточно фактов, вокруг которых можно было бы группировать басенные мотивы78. Таким образом, вопрос о «скрытом смысле» басен Федра и Бабрия при наличном состоянии материала не поддается исследованию и для характеристики идейного облика баснописцев служить не может.

Оптимистический практицизм басен Федра и пессимистическая умозрительность басен Бабрия; осторожная религиозность Федра и скептическое вольнодумство Бабрия; живой и острый интерес Федра к социальным проблемам, его наивно выбранная, но сознательно и твердо занимаемая позиция в классовой борьбе – и глубокое равнодушие Бабрия к проблематике такого рода; плебейский демократический пафос Федра и аристократически-высокомерный консерватизм Бабрия – вот немногочисленные, но достаточно значительные и важные противоположности, разделяющие двух баснописцев в трактовке идейного содержания их басен. Эти черты индивидуального мировоззрения Федра и Бабрия хотя бы в том самом общем виде, в каком они вырисовываются на фоне идейного материала, одинаково воспринятого обоими поэтами от эзоповской традиции, довершают ту картину их творческого облика, в которую складываются особенности их поэтики.