Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

«Это все сон, все сон. Вот проснусь», — обманно шуршало в ушах, но могила глубже, глина вязче, камень тяжелей.

Глава пятнадцатая

«Наташа!.. Милая, бедная моя!..»

Петр шел белой равниной. Он еще не знал, куда идет, не знал — зачем: он шел казнить себя.

«К ним!.. Они погибли. Смерть была мучительна… Возле хлеба умерли с голоду! Старик изгрыз себе руки».

— Эх, жалко! — с тягостной болью воскликнул Петр.

Сумрачный день угрюмо сторожил его и разнес по ветру:

«Жалко…»

Петр закрыл глаза и шел так несколько минут, чужой себе. Взмахнул ветер седыми рукавами, как холщовым саваном покойник, вздыбились, заиграли козлом белые вьюны.

«Скоро ударит, — подумал он про надвигавшуюся пургу. — Надо приготовиться».

Петр горько ухмыльнулся. Вот он, больной и немощный, ушел тайком из рыбачьей артели, от этих милых ласковых парней, от добродушного Данилы. Наверное, спохватились, ищут его. Пускай!

Он присел отдохнуть на твердый бугор снега, устало взглянул мутными глазами в южную сторону, и вновь вспомнился ему Филипп.

«Дружище!.. Может, когда-нибудь и прочтешь?..»

Он вынул из куртки книжку и нетвердой рукой написал:

«Природа! Я тебя люблю, но я тебя и ненавижу; ты моя любовница, и ты — мой злейший, заклятый враг!»

Он некоторое время сидел в раздумье.

Ему еще раз захотелось попытаться приковать себя к земле, но он чувствовал, что цепь жизни тонка, как паутина: душа его сложила крылья и, словно умирающий, забившийся в ущелье коршун, ожидала свой предел.

Он видел одряхлевшим взглядом: снег, мороз, холодное солнце и эти льды.

«Лед, лед, лед, — повторил он в мыслях. — Все лед, и нет нигде жизни!» Но кто-то, перебивая его думы, назойливо кричал ему: «Жизнь, жизнь, всюду жизнь! И в льдине жизнь, движение. Двигайся, двигайся, двигайся!»

Петр быстро встал, встряхнул плечами. Да, надо двигаться, надо идти. Но куда, куда?!

Ветер креп. Седые вьюнки предательски ласково лизали его ноги. Простор мутнел.

«Как я слаб!.. Жар… Озноб. Прилечь бы, уснуть!»

Кто поручится, что мир есть, что мир существует? Все кругом было прозрачным, призрачным, стеклянным, все позванивало, струилось потоком белой мглы. И не стало человека.

Бушует над неоглядной тундрой, злобствуя, бесится пурга.

Шел человек белым полем, пропал человек. На тысячу верст разметала пурга лохмы, воет:

«Я белая, шальная, я стра-а-ашшшная! Зачем пришел?»

Шел человек белым полем, пропал человек, погиб. Воет пурга, белые поминки правит, торжествует. Но человек живуч и жив, он спрятался, укрылся: снежинка за снежинкой, пласт за пластом пурга одела его пуховым белоснежьем. Жив человек!

Он в яме, он давно залез в нее, в это надежное прибежище, как в гроб. Снег снизу, снег с боков, со всех сторон, над головой…

Пурга разразилась безморозная, сырая. Приминая липкий снег ладонями, Петр лепит свод, утаптывая дно, равняет стены. Убежище готово. Темно и влажно. Петр в снеговой пещере, как в скорлупе орех. Сознанье Петра напряжено, чтоб не заснуть: заснешь — умрешь! Он сидит, поджав ноги, держится за шест. Толстый шест уперся в дно, проткнул пустоту пещеры, проткнул лежащий над головой сугроб, вылез на поверхность, сторожит пургу. К концу шеста привязана черная котомка: авось приметит ее случайный путник. Надо безостановочно вращаться вокруг шеста, как на карусели: вправо — вправо — вправо, влево — влево, чтоб не кружилась голова.

Время от времени, когда не лень, Петр чуть приподымается и, уткнувшись затылком в снеговой свод, начинает вольным концом шеста разбалтывать надмогильную дыру. Насторожит прожорливое ухо, слушает: воет пурга, поминки над ним правит, выше нагребает, охорашивает могильный холм. Когда же ей придет конец?

«Ну-ка, подвинься», — сказал чернобородый и сел рядом.

— Васька, ты? Почему же ты в сюртуке? Мужик, а в сюртуке?

«Потому что надо», — улыбнулся Васька по-хитрому.

Петр, не раскрывая дремотных глаз, молча, сквозь веки рассматривает Ваську: красный галстук, белый высокий воротник, в бороде — дрянь какая-то. Васька хихикнул в горсть и ударил Петра по затылку. Петр стукнулся носом в шест.

— Фу, черт… Заснул.

В могиле темно, сыро, пахнет снегом. Воздуху мало, ничего не видать. Васьки, конечно, нет и не было. Петр еле приподымается, настораживает ухо: пурга по-прежнему бушует, кроет мир. Голова Петра падает на грудь, силы слабеют.

«А ты вертись, — сказал Васька. — Чего сидишь? Вредно!»

Он взял руку Петра: «Ну-ка, пульс, я — доктор». Открыл свои золотые часы, шевельнул черной бородой, сказал с нахальцем:

«Очень хорошо. Скоро околеешь».

— Врешь! Я жить хочу! Жить! — отчаянно крикнул Петр. — Пшел вон!

Васька испугался, смолк, пропал.

«Плохо, очень плохо… Бред», — подумал Петр и нащупал в кармане револьвер.

«Что ж ты молчишь? — голый раздался Васькин голос. — Ты зверь, ты прах, ты говядина…»

— Я сильный…

«Ха-ха… Сильный?! Чем? Брюхом-то, мясом-то? Просторы покорил, пургу покорил, полярную ночь покорил? Так, по-твоему? А себя покорил? Зверя своего посадил на цепь? Ха-ха…»

— Не смейся, черт! Молчи!