Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

«Молчу. Пузом все покорил, как же! Воевода, богатырь! А вот внутрях-то у тебя заслабило, схлюздил… Вот подсунули тебе двух стариков сопливых: а ну-ка, Петя, экзамен сдай, — ты — тюх! — и провалился. Факт, факт, факт!»

— Неправда… Я их…

«Знаю, знаю… — замахал Васька руками. — Ты сейчас скажешь: „Затем их и бросил, чтобы спасти их…“ Враки! Юлишь, Петруша. Туман наводишь. Ты их возненавидел. Ты себя спасал, не их. Шкурник ты! Убийца! Факт!»

У Петра сжалось сердце. Он отодвинулся от Васьки и, опасливо поглядывая через тьму в его глаза, сказал:

— Я же не убил их…

«Убил, — как пилой по железу царапнул Васька. — И их убил, и себя убил. Так тебе и надо: не бросай. Ты думал: люди — вши. Ан ты вошь-то оказался, гнида. Факт, факт, факт…»

— Молчи!

«Молчу…»

И видит Петр: обнявшись с Васькой, сидит старик Данило, рыбачий уставщик.

— А ты зачем? Ты тоже судить меня пришел?

«Судить, судить, — враз ответили Васька и Данило. — Эй, Федор, Марья! Выходи!.. Требуй выкуп!»

Петру стало нестерпимо душно. Все тело палил испепеляющий огонь. Петр рывком расстегнул парку, рванул ворот рубахи:

— Жить!.. Воздуху!.. — он глухо кашлянул, открыл полумертвые глаза.

Пусто. Влажный и темный склеп.

«Неужели умираю?» — с каким-то отупелым безразличием подумал он.

«Чего рубаху портишь? — вновь прозвенел голый Васькин голос. — Ты рубаху не рви, ты скорлупу проклюнь».

— Какую скорлупу? — лениво удивился Петр, смыкая глаза, и, лишь зажмурился, увидел Ваську. — Какую скорлупу?..

«Как — какую! Ты же цыпленок. Проклюнь и выскочи. А потом кукареку-у-у-у! — и все узнаешь. На револьверчик, на… Проклюнь».

— Я тебе башку проклюну! — и Петр с яростью вцепился в Ваську.

«Стой! Ты меня стрелять?! — рванулся тот. — Дурак! Себя убьешь…»

— А, дьявол!

Петр схватил нахального мужика за бороду и с освобождающим злорадством выстрелил ему в висок…

Васька изумился, захохотал, заплакал и тихонечко сказал: «Иди».

Все так же было прозрачно, призрачно, стеклянно, все позванивало, струилось потоком белой мглы.

Пурга зарыла человека в хладную могилу и в вое, в хохоте оплакивает его. Белая, безглазая пурга умеет только выть и плакать.

Шел человек белым полем, пропал человек.

На тысячи верст разметала пурга холмы, воет:

«Я белая, шальная, я стра-а-ашшшная… Зачем пришел?»

Очнулся Петр у тех же рыбаков. Он недалеко ушел от их становища. Рыбаки нашли его по берестяной котомке, привязанной к шесту, которым Петр предусмотрительно проткнул снеговую свою могилу.

Возле него все тот же уставщик рыбачьей артели Данило-дед, ласковый, внимательный.

Надвигалась весна, стало ярко светить солнце, у Петра быстро нарастали силы. Ненавистная «пурга» в его душе кончилась, и прежнего удрученного настроения как не бывало. Он снова бодр, отважен, весел.

Да, поистине, он поборол смерть и, как внезапно спасенный от погибели, радовался жизни.

Он остался в артели, чтобы своим упорным, умным трудом отблагодарить рыбаков за их высокий, по отношению к нему, человеческий подвиг.

Миновало три месяца, солнце быстро согнало снег, и вдруг влетела в голову Петра обольстительная мысль о вольной воле. Да! Пусть закадычный друг Филипп пользуется его избой, до свидания, милые товарищи по ссылке, Петр не возвратится к вам!

Вскоре, одна за другой, прибыли три норвежских шхуны. На одну из них Петр устроился матросом.

БОБРОВАЯ ШАПКА

I

Сапожник Сныч выпить не дурак. А руки у него золотые.

Впрочем, работой он себя не утруждал: в субботу напивался вдрызг, затевал с кем-нибудь скандал и весь избитый попадал в часть, где иногда просиживал и воскресенье. Понедельник же, как известно, тяжелый день. Его Сныч употреблял на опохмелку.

А то вдруг укрепит гайку, месяц работает, другой работает, потом как закрутит — ух ты, но!.. Мороз не мороз — бегает в опорках по улице, ругается, судьбу свою проклинает, весь свет белый проклинает, кулаками машет:

— И буду пить!.. Потому, у меня душа воет. Ха, жисть!! Нешто это жисть? Тьфу!..

А извозчики на бирже зубы скалят:

— Эй, Сныч!.. Ты не пей, брось… Ты копи деньги-то на водку!

Из себя он тощий, бледный, белобрысый, усики маленькие, а под левым глазом всегда фонарь.

Так бы Снычу и погибнуть под забором, но вот ударил гром, пришла беда, и вся жизнь его круто повернулась.

Случилось это так.

Однажды, поздней осенью, — уж грязь на дороге подстывать стала, — стянул Сныч у своей законной жены Катерины Ивановны самовар и потащил в пропой.

Жена за ним:

— Стой, лиходей!.. Стой, мучитель!

Сныч крепко самовар облапил.

— Сторонись! — опорки по пяткам шлепают.

Подбежал Сныч к речке, батюшки! — мостки разбирают плотники, одна плаха осталась, лежит на козлинах.

— Имайте его, хватайте!..

Оглянулся Сныч — жена к нему с лопатой.

— Врешь!.. Не дамся… Айда! — и пошел по плахе, как акробат по канату.

— Что! взяла?

Катерина Ивановна за ним, шага три было продвинулась, лопатой дно достала, да испугалась: плаха сверху ледком покрыта, а по воде сивый туман ползет.

Тем временем Сныч храбро за середку зашел. И надо бы ему потихоньку дальше, да жена словом обожгла:

— Прощалыжник… Свистун!..

Повернул шею Сныч:

— Кто? Я свистун?