Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Найканча с братом были молоды, только что поженились, отчего лето казалось им особенно привлекательным, улыбалось им солнце, а месяц по ночам шептал им красивые сказки.

Однажды утром, после удачной охоты, старик сказал:

— Однако, огненной воды надо достать…

Оба молодых промолчали, только почмокали губами и долго сквозь зубы сплевывали, сидя у костра.

— Однако, надо бы… а? — повторил старик Унекан.

— Как не надо. Надо, — нерешительно ответил Конго и, покосившись на свою жену, добавил: — Только далеко.

Все тогда враз заговорили.

— Как далеко! Чего зря толкуешь.

Конго перевернулся животом вниз и, роясь в земле сучком, стыдливо лепетал:

— Маленько далеко, маленько близко…

Опять все на него набросились, обзывали ленивым лежебоком.

Конго вмиг вскочил и сказал, улыбаясь черными глазами:

— Давай деньги. Пойду…

Захватив пальму и ружьишко, он припустился вдоль реки по песчаному, покрытому мелкой галькой приплеску. Река шла здесь прямым и длинным плесом. По берегам ее стояла стеной тайга.

III

Еще не закатилось солнце, как вернулся Конго.

Он принес бутылку дрянного коньяку и две бутылки водки, приготовленной из разведенного некипяченой водой спирта.

— Сколько заплатил? — спросил старик.

— Дян-тунго-деляко, пятнадцать… Друг последнюю отдал, вся…

Тогда старик по-русски, путая слова, забурчал:

— Шибко плут стал. Шибко мошенник… Борони бог, как… Пошто так дорого брал?

Найканча и старик лежали около костра, посматривали на баб, на сковородку, где вкусно закипало сало и бухались комочки теста, превращаясь в поджаристые лепешки.

— Конго! — крикнула румяная Чочак своему мужу, щепавшему пальмой длинную лучину из сухой лиственницы, — не шайтан ли заткнул тебе мохом уши? — Она рассыпалась звонким смехом. — Слышишь? Тащи ягод…

И застрекотала своей подруге, стала рассказывать ей, какой хороший сон видела прошлой ночью: будто пошла она стрелять белку и вдруг…

— Ну, бабы, скоро управитесь? — крикнул старик. — Давай лепешки-то, давай мясо, давай чай!

Жена Найканчи, гикая, бегала по тайге и ловила оленюху, чтобы надоить к чаю молока, а Чочак звонко:

— Гей, бойе. Идите есть!

Солнце уже закатилось за почерневшую стену тайги, потянуло сыростью, закурился туман над примолкшей рекой, вдали, в густых зарослях лебедника, крякали, гоняясь, утки, а на западе меркли краски зари.

Старик Унекан глодал громадную кость, обсасывал пальцы, вытирал руки о кудластые свои черные с проседью волосы. Одна бутылка выпита, достали другую.

Старик все жаловался на свою жизнь, на то, как обидел его бог, наслал мор на оленей, олени попадали, — много ли их теперь? Эх, что и говорить! Олени, что ж, олени ничего, — олени туда-сюда… А вот жену жалко, отца жалко, детей жалко, — всех слопала оспа, такое лихолетье выдалось, много тогда тунгусов сжила эта самая болезнь со свету. И вот остался он сиротой. С молодых лет остался. Один да один.

Конго подал чашу с водкой:

— Пей, бойе, пей…

IV

Водка убывала. Лицо старика становилось шире, толстые, лоснящиеся от сала губы то подбирались колечком, словно хотели поцеловать сидевшую рядом Чочак, то вытягивались смехом чуть не до ушей, и тогда старик, сюсюкая, хихикал, крутил головой, махал весело руками, а глаза его совсем исчезали с лица, и только лучистые складки кожи изобличали то место, где они притаились: вот-вот блеснут…

И мысли в голове старого Унекана потекли иные — радостные и приятные.

У него, слава богу, и оленей много, и все они здоровы и сыты, толсту-у-щие, и есть, слава богу, много пушнины, — лабаз ломится. Раньше что? Ха!.. Раньше — тьфу! Жены нет — это ничего, куда ему. Детей нет — это ничего, проживет и так, одному легче, сам себе голова, встал, пошел. Зато собаки есть! Омко, Биря, Урядник, Камса… И он их любит пуще всего. Особенно Урядника: самый лучший пес, с ним не пропадешь, хозяина не выдаст. Он всех любит, он все любит: вот дым курится — любит; комар жужжит и сел на нос — любит и комара; утка крякнула — «Ах, утка ты моя, утка!» Все любит и сейчас запоет русскую песню, которую он перенял у своего дружка Борьки.

Бабы тоже выпили по чашке коньяку и еще норовили выпить, но мужики отняли.

Старик клевал носом, бормотал какие-то слова и время от времени что-то ловил руками в воздухе.

Вот и звезды рассыпались по небу, в тайге стало темнеть.

Старик поглядел вверх, подмигнул звездочке, погрозил ей пальцем и захохотал. И все захохотали: и Конго, и Найканча, и обе женщины.

Старик вдруг смолк, поглядел сонливо запавшими чужими глазами на друзей, медлительно потянул руку к голове Конго, сгреб его за косу и стал пригибать к земле. Тот вырывался, все еще улыбаясь, но старик как следует вцепился в его волосы уже обеими руками и, хрипло крича: «Г-г-г-а-а-а!..» — возил Конго по земле. Тогда Конго, перестав улыбаться, тоже вцепился в волосы старика, и так они оба катались возле костра и кричали что-то гортанными голосами.

В Конго вцепился Найканча, в него — жена Конго — Чочак, в нее — жена Найканчи. И все, изобразив копну пыхтящих, лениво и медленно, словно во сне, барахтавшихся тел, теребили друг друга за волосы, царапали лица: бабы повизгивали, мужчины гикали.