Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

И Маша, сидя на сосне, затягивает песню, тоскливую и протяжную, а сама все смотрит вдаль, смотрит и поет, и не замечает, как вдруг хлынут слезы и скроют из глаз и реку, и тайгу, и солнце. Тогда Маша, прислонив голову к смолистому дереву, начинает, не узнавая и пугаясь своего голоса, выть. Борька дома кричит:

— Ты, черт, опять ревела?

— Нет…

— А почему бельма распухли и морда красная? Стоскова-а-лась?

— Меня, Боря, комары…

— Комары?! — Борька размахнулся и дал ей две пощечины.

Маша взвизгивает и, семеня ногами, бежит в свой угол, валится животом на кровать и, рыдая, стонет:

— Бессо-о-вестный… Уйду…

— Никуда ты не уйдешь… Куда ты, сука, можешь отсюда уйти!

И Маша замолкает, зная хорошо, что уйти отсюда некуда.

VI

Вчера к торговому прибежал Конго, взял вина.

Борька был уверен, что Конго завтра опять придет за водкой и радовался, что вышел из тайги Унекан, старый хороший зверолов.

Сегодня к обеду действительно опять прибежал Конго.

— Давай, друг, вина. Все кончал. Много давай… Маленько много…

— Вина? Ладно… А что это у тебя щека-то?

Конго стыдливо прикрыл рукой распухшую щеку, молча сел в угол, под образа.

— Дрались?

Конго, запинаясь, ответил:

— Маленько… тыкал… мордам…

— Кто? Старик?

— Кто боле, он… Маленько…

Торговый взял двух собак: одноглазую Пальму и трехногого Ушкана, взял ружье и направился, вместе с Конго, по таежной тропе. С версту прошли, как вдруг услыхали позади себя: аукал и кричал женский голос.

— Марья бежит… — остановился торговый, вскинул ружье и выстрелил.

— Ау-ей!.. — послышался в ответ ее крик.

— Однако, приехали, — сказал Борька и повернулся назад.

— Однако, приехали? — вопросительно повторил Конго, поворачивая за ним.

Из-под горы, где журчал ключ, подобрав высоко юбку, бежала, суча локтями, Маша.

— Гриша приехал! Письмо привез мне… Пойдем, пойдем скорей, Боря… — вся радостная, взволнованная, кричала она.

— Ну, прощай! — наскоро бросил Борька тунгусу.

— Ну, прощай! — ответил тот, улыбаясь.

Пробежав шагов десять, Борька остановился и позвал:

— Конго!..

Тот остановился.

— Толкуй Унекану, чтоб шел завтра сюда на оленях. Пушнины тащите больше!.. Сам приходи, слышь?

— Говорю, бойе, говорю!.. Ладно, дожидай, бойе…

Как не придем, придем!..

— Ба-а-б, баб берите!!

— Брал, бойе, брал!

А Маша кричала хозяину:

— Пойдем… Да Бо-ря же!..

VII

Гришка привез с собой в приказчики какого-то пропойцу — верзилу Оглашенного, человек пять рабочих и серую кобылу.

Оглашенный был детина саженного роста, с тупым взглядом оловянных глаз, безбровый, безбородый, усатый человек, прошедший огонь и воду. Во всей его фигуре было что-то звериное, вызывающее страх. Говорил он густым, осипшим, диким басом. Пиджачишко его не по росту узок, с короткими рукавами, штаны широки и стары, с заплатами и прорехами, из которых сквозило нагое тело, давно не знавшее бани.

Во время обеда, когда изрядно «на радостях» подвыпили, Борька, между прочим, сказал:

— Ребята! А знаете что? — и обвел всех смеющимся полупьяным взглядом. — Давайте-ка завтра тунгусов судить. Идет?

Верзила прохрипел:

— Идет… Это мы можем. По тунгусам я хаживал… Всякие явления пустить могу.

Долго сговаривались, как это устроить, шумели и пили вино, обдумали все как следует, хохотали и пели, целовались и ссорились, мирились и плакали.

Борьке жаль тунгусов: он любил Конго и любил Чочак, которую знал еще девочкой. Ему первому принадлежит ее любовь, и вот она завтра придет сюда и опять будет его женой. Конго напьется пьяным, а он, Борька, царь и бог, — он будет целовать Чочак в ее маленькие губки, будет говорить ей сказки, играть на гармонии и петь песни. Маша? Машу прибьет, прогонит к брату, прогонит к рабочим:

— Ребята, хошь?

А Маша стоит трезвая, прислонясь к косяку двери, стоит, вся как снег белая, шатается, в глазах темно. Шепчет:

— Черт, Борька, черт… Окаянный черт…

Прикрывается фартуком и бежит в кухню, опять валится на кровать и, уткнув голову в подушки, начинает голосить.

В комнате слышится смех и ругань, самая скверная, и рассказы самые дикие, безудержные. И все это покрывается хохотом Оглашенного, сиплым, надсаженным, страшным.

— Мамынька… Вызволи меня… Мамынька… — убивается Маша. Но знает она, что нет отсюда выхода.

Борька сидит, обхватив руками кудрявую свою голову, плачет и говорит:

— Жаль… Мне жаль… Вот как жаль их…

— Кого? — хрипит Оглашенный.

— Тунгусов жаль… Проклятые вы все…

— Тунгусов?

— Да, тунгусов… Убежал бы. Да куда? Батька послал… Убьет…

— Чего их жалеть, кого жалеть-то?.. Тунгус разве человек? Тунгус — зверь… Зверь и зверь…

— Сам ты зверь! Толстобрюхий этакий… Сволочи вы все… Окаянные вы все… Живорезы…

Сидит пьяный и плачет. Слезы текут неудержимо, и он ничего не видит, кроме Маши, кроме Чочак и старого Унекана, которого завтра он, Борька, окаянный Борька, христопродавец Борька, будет дурачить и обижать.

Пьяное сердце Борьки размякло, и вот проспится он, и сердце его снова станет жестоким, низким… Эх, бежать бы ему от этой постыдной жизни, ведь он сильный, молодой… «Милая Чочак! Улететь бы с тобой, унестись бы в край света».. Но нет в Борьке нужных сил, нет и трезвой воли.