Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Оглашенный, подняв руки, хотел опереться на Борьку, но левая, что подлинней, нога перетянула, и он неожиданно кувырнулся по другую сторону лошади, грузно шлепнувшись на землю. Посудина с головы укатилась под гору к реке, лошадь, семеня ногами, захрапела, и во всю глотку захохотали рабочие. Оглашенный молча встал на четвереньки, с усилием приподнялся, дал коню сапогом в морду, опять кувырнулся, потом, овладев собой, выпрямился и, ругаясь на всю тайгу, бодро зашагал к избе, сопутствуемый торговыми.

— Ой, батюшки, что-то будет! Начальник рассерчал, свалился, а рабочие хохочут, нечего сказать, — нашли время… вот ужо, он даст им, вот ужо!.. Зачем он свалился-то, чего напрасно беспокоится… устал с дороги, ох, засудит, ох, конец пришел! Начальнику надо бы отдохнуть, шутка ли: пока ехал, месяц и небо поди два раза пропадал.

Чего ж Унекан не выходит?

X

За столом сидели Оглашенный, Борька и Гришка.

У Гришки глаза суетливые, бородка клинышком, рыжая, голова облезлая, нос крючком, алчный, щека платком завязана: флюс. По углам стола горели четыре свечки, вставленные в подсвечники из ножек дикого оленя, под потолком висела зажженная лампа-молния, в избе было светло и жарко.

Рабочие жались у печки, курили и плевали на пол, скалили тихомолком зубы, а некоторые дремали.

Тунгусы, выстроившись в ряд, почтительно стояли, ожидая грозы. За что — не знали, но думали, что раз сюда, в такую сторону, приехал человек судить тунгусов — значит, есть за ними важные проступки. А как иначе и подумать? Здесь отроду никто не был — как свет стоит, никто не был, солнце не видало здесь судьи, месяц не светил ему по дороге, ветер не играл с ним. Как с неба упал. Значит, что-то есть…

Стоят, думают, откуда он зайдет, с какого места прицепится. И Унекан стоит, хотя шибко-то не боится, а стоит. Он судей видал, судья ничего, с ним говорить можно, за себя постоять можно: поди не бог, чего бояться. Все одно помирать: эка штука. Медведей бивал, сколько их положил. А судья что? Судья ничего. Не обидит. Ноги трясутся — это от старости, зубы стучат — это, это…

На столе книга, — «Оракул» — единственная в стане.

«Закон», — думает Унекан, глядя на потрепанную книгу; он ткнул Конго в бок и шепнул ему:

— Закон.

Оглашенный засопел, закашлялся пропойным кашлем и принялся чихать.

Тунгусы кричали:

— Здоровья пуще, батюшка, здоровья пуще!..

Оглашенный бодался, махал рукой и, весь от напряжения и водки красный, чихал и чихал, колебля пол.

Наконец сказал:

— Который есть тунгус Унекан?..

Старик сделал шаг вперед и твердо ответил:

— Я.

— Ты?

— А кто же боле?.. Я…

— Который есть налицо тунгус Конго?..

Унекан потянул за рукав Конго, тот робко шагнул вперед, встал рядом со стариком и, поглядев на ноги, ровно ли стоит, боязливо робким голосом, не поднимая головы, ответил:

— Моя налясо…

— Т-э-к-с, тэкстек-с. А для чего у тебя на морде дуля?

Конго стоял, красный и растерянный, не понимал, что спрашивает судья, и посматривал на Унекана детскими глазами.

Тот дерзко сказал:

— Какой такой дуля? Толкуй лучше.

— Молчать! — крикнул Оглашенный, и все вздрогнули. Рабочие, дремавшие у печки, открыли глаза и, поглядев осоловелым взглядом, плюнули и выругались.

— Пошто молчать! Говорить надо. Чево кричишь? Слышу…

— Молчать, тебе говорят!

— Пошто злой!.. — сверкая глазами, кричал старик. — Чего гаркаешь? Не глушился, слышу…

Тунгусы приободрились, шевельнулись, переступили с ноги на ногу, обтирая пот с взмокших лиц.

Унекан опустился на пол, поджал под себя ноги, говорил:

— Ну, чего дале-то?

— Встать!

— Ну, ладно. Устал… старик поди. Обсуждай скорей… Ночь…

Опять поднялся Унекан и стал закуривать трубку.

Гришка нагнулся и шепнул на ухо судье. Тот, уставившись на Василия, строго спросил:

— Ты есть тунгус Василий?

— Моя, господин начальник, моя будит! — виновато, глотая слова, ответил тунгус чужим голосам.

— Сколько у тебя оленей, али орон, по-вашему, по-тунгусскому?

Тот долго подгибал пальцы рук, шевеля губами: тунго, дюрдяр, илян-дяр, нямади, да боле, да боле…

Унекан опять дерзким голосом ввязался, вновь, по забывчивости, садясь на пол:

— Тебе коли надо, поди считай сам. Один бог знает…

Оглашенный привскочил, ударив каблуками в пол, и рявкнул:

— Молчать! Встать!!

— Ачать — сать… — всплеснув руками и подпрыгивая, взвизгнула Васильева жена. Рабочие грохнули хохотом, и улыбнулся Борька.

— Тебе еще, старому лешему, морда не бита, нет? — грубо спросил судья.

Унекан, шлепая губами и задыхаясь от злобы, стоял к судье вполоборота и срывающимся голосом, через плечо, бросал ему острые крикливые слова:

— Такой закон не есть был!.. Пошто мордам… Кажи такой закон, где?..

— Вот, погоди, я те покажу…

— Ну, ладно, буду погодил, кажи, пожалуйста!..

Гришка опять нагнулся к Оглашенному, опять пошептались. Двое рабочих храпели; тунгуска, сидя с ребятами вдоль лавки на полу, икала и охала.

Оглашенный заявил:

— Суд удаляется в кухню на совещание. По выходе будет объявлен вердикт и сделан перерыв.

И твердой грузной походкой, задев ногой табуретку, вышел в кухню, притворив за собой дверь.