Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

Он выпил там водки, вытер усы, закрутил их кверху, кашлянул и торжественно направился в ту половину, где происходил суд.

А Борька тем временем шептал тунгусам:

— Не бойся, дружки: я заступлюсь.

XI

Маша сидела у реки на сыпучем желтом песке. Она сначала тихонько мурлыкала какую-то песню, потом вынула из-под кофты письмо с родины, развернула, поцеловала белый, исписанный каракулями, листок бумаги и задумалась.

Мысли ее прерывались пьяными криками Оглашенного, вылетавшими из открытых окон избы.

Ночь была бледная, северная. От воды несло холодом и запахом испорченной рыбы. За рекой била крылом и плакала ночная птица, а Маше казалось, что это мать кличет ее и убивается, не получая ответа.

— Мамынька! — шепчет Маша, едва шевеля дрожащими губами, и смотрит вдаль, на тот берег, где плачет одинокий, такой сиротливый среди ночи, птичий голос. И видит, как сквозь капли слез дрожит тот берег, как пляшут, дробятся и расплываются белыми пятнами и тайга и горы, покрытые туманной мглой.

К Маше подошел старик-рабочий.

— Тоскуешь, деваха? — вздохнул он и опустился возле. Оба посидели молча. Потом старик, хихикнув, сказал:

— Ну и оглашенный, будь он проклят. Вот это варнак так варнак.

Маша ничего не сказала, сидела согнувшись и подперев рукой низко опущенную голову, покрытую сдвинутым на глаза белым платком.

А старик за тем и пришел, чтобы поговорить с ней, и он, посасывая трубку, начал:

— Конечно, вышел это он из кухни, взял оракуль, держит вверх ногами, да вычитывает по своему закон: такую дурнинушку стал выворачивать, самую что ни на есть похабщину-то: тунгусы стоят разиня рты, слушают, им что хошь читай, народ простой, доверчивый, а наши ржут, конечно, у печки… рады. Присудил быдто всех тунгусов к тюрьме.

— Потешаются, — грустно сказала Маша.

— А вот хозяева обдерут их как липок.

— Как обдерут, врешь?..

— Обдерут, Машенька, обдерут… Вдруг, конечно, Борька встал и говорит Оглашенному: «Господин судья, смилуйтесь, пожалуйста, над стариком Унеканом и над Конгой с Васильем, ослобоните от тюрьмы».

— Ну-ка, ну-ка… — торопила Маша.

— Вы, говорит, всем троим запишите им штраф, оштрафуйте, говорит, их, Ваську с Конгой, — по пятьдесят рублей, я за них внесу, а им запишу, вот, пожалуйте — вынул Оглашенному сотенную, — а Унекана оштрафуйте, говорит, на две, конечно, лисы, у него здесь они. А то как так возможно старику тащиться до тюрьмы. Смилуйтесь.

— Ну?.. — строго спросила Маша и встала.

— Ну, тут я и ушел. Унекан шумит что-то… порядки ругает. Жаль, знать, лисичек-то. Ай-яй-яй. Кабы в город, каки бы деньги взял. Ух ты! Ну-ка, пойду я…

— Посиди, деда: чего-то боюсь.

— Нет, пойду. Догляжу комедь-то. Пойдем.

— И туда боюсь. Чего-то страшно. А за рекой ишь как стонет.

— Птица это. Мало ль их, сиди, не бойся, коли так.

И старик, кряхтя и сгорбившись, стал карабкаться по откосу вверх. Выбравшись, он крикнул:

— Гляди, дождь будет завтра… Спинушку прямо отсекло.

— Мне хошь снег, — откликнулась девушка и тоже поднялась наверх.

Из избы выбежал проворно Унекан, посовался возле избы, завернул за угол и вскоре вновь появился, волоча за хвост две пушистых лисьих шкуры.

— Унекан! — крикнула девушка. — Унекан!

Он остановился, смотрит на нее, а она подходит к нему и говорит:

— Ах ты дурак. Старый ты дурак…

— Верно, Машка, дурак. Как не дурак… Зачем тогда Конго мордам тыкал, глаз подбил, — и быстро засеменил к избе.

— Унекан, стой-ка ужо! — побежала за ним Маша, но тот успел скрыться за дверью.

Хотелось ей броситься туда, — эх, если б сила!.. Хотелось изругать их, обидчиков, этих нахальных парней, этого пропойцу Оглашенного. Нет, не изругать, а вот если бы безменом, да по башкам, — эх, кабы шапка-невидимка, как в той сказке, что говорила ей в детстве бабушка Олена…

Не знает что делать.

— Дед, — кричит она, — дед!.. Борька!..

Прислушивается Маша, ждет. Нету.

— Бо-орька-а!

Лишь за рекой бьет крылом и надрывается птица.

XII

В избе очень жарко и душно, пахнет прелью, табаком, потом и винным перегаром. Тунгусы еле держались на ногах, тоскуя по свободе: рабочих не было. У Оглашенного больше и больше наливалась на лбу жила и подергивалась верхняя губа.

— А ты, Гришка, сволочь, — спокойным голосом сказал он хозяину, когда Унекан убежал за пушниной.

Тот, учуя в Оглашенном зверя, заерзал на скамейке, посмотрел на брата, сердито нахмурился, но ничего не ответил.

— Ты меня за сколько нанимал в год, а? За пятьсот?.. А?..

— После, после… — отвертываясь и избегая страшных глаз, скрипел Гришка.

— После?! — крикнул Оглашенный, и лицо его побагровело. — После?! Когда это — после? Там пятьсот сулил, а сюда привез, сотню говоришь?! Сма-а-три, ребенок… Я тебе не дед!.. — и погрозил пальцем.

Конго с Васильем удивленно наблюдали происходящее и во все лицо приятно улыбались, прикрываясь ладонями.

Вошел, волоча лисиц, Унекан. Глаза его были хитры и решительны. Он пошептался с тунгусами, указывая пальцем на Оглашенного, посоветовался с ними, поспорил. Наконец те враз ответили ему:

— Добро. Это ладно..

Тогда Унекан подошел к столу, положил обе шкуры возле Оглашенного и уже тонким, покорным и заискивающим голосом сказал: