Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— Вот, батюшка. Получай, батюшка. Пасибо, батюшка.

Потом тем же тоном спросил:

— Ты самый большой в городу начальник али самый большущий есть?

— Есть, брат, есть… Там все есть, там не тайга…

— Есть? Добро, — сказал Унекан и, подойдя к Конго с Василием, подмигнул им; тогда все трое дружно опустились на колени и устремили на Оглашенного, как на икону в церкви, полные упования и мольбы глаза.

Унекан теперь твердым, решительным голосом, держа сложенные на животе руки, начал:

— Судья батюшка, пиши такой расписка, я толковать буду. Ты толкуй большущему, делай милость, толкуй: приказчик самый плут…

— Плут… — испуганно вторили остальные тунгусы.

— Борька самый плут есть…

— Плут…

— Гришка, самый плут, борони бог, как… все путал, все врал. Маленько вовсе обижат, мошенник шибка…

Оглашенный захохотал, поерошил себе волосы и сказал:

— Гришка мошенник, дед, это верно. Он, подлец, и меня надул…

— Молчи, тварь! — зашипел, брызгая слюной, Гришка и ударил кулаком по столу.

Оглашенный едва успел открыть рот, как раздался резкий, словно удар косы о камень, голос тунгуса:

— Сам молчи!.. Что больна!.. — подскочив вплотную к Гришке, кричал Унекан. — Мошенник и есть… Что больна! — все громче и громче звенел его голос, и вздрагивали толстые губы… — В тюрьму сажать нада?.. Сам, плут, сиди!.. обирал больна, богат стал больна, всех тунгусов давил! Вот начальник учить тебя будит, Борьку учить будит… Что больна… Плут!.. Тащи его, судья-батюшка. Пуще тащи!..

— Ха-ха-ха… — деланно и зло захохотал озлившийся Гришка, — дурак ты, старый черт, и больше ничего… Судья?! Это, по-твоему, судья? На тебе судью голоштанную, на!!! — взвился вдруг и, стиснув зубы, вмиг сорвал с растерявшегося было Оглашенного цепь, кресты, ленту. — Н-на, смотри!!

Вихрем влетела в избу Маша:

— Бей его, Гришенька, бей! — и сама влепила две звонкие затрещины по жирной шее Оглашенного.

Тот качнулся, хрюкнул, взревел медведем:

— А!.. так?! — опрокинул разом стол и с страшной силой сгреб Гришку за горло. — Будешь? — надсадисто хрипел Оглашенный, — будешь тунгусов обирать?!

Борька, вне себя, кинулся в защиту брата: «Я тебе покажу!» — ив кровь расшиб Оглашенному нос.

Тот, боднув головой, выпустил Гришку и торчмя так ударил Борьку в лоб, что тот, взметнув вверх руки, побежал на одних пятках задом к двери, стукнулся боком в печь, отскочил, перелетел через табуретку и докатился по полу до стены. Гришка нож искал, никак найти не мог.

— Я вам всем дам пить!.. — вопил Оглашенный, мечась по избе и вышибая пойманной скамейкой рамы.

— Топор, где топор?.. — кричал Борька, держа рукой разбитое лицо. — Зови рабочих!..

Маша визжала, как поросенок:

— Режут, батюшки, режут!..

— Каррау-у-л!!

Тунгусы выскакали в окна.

— Убегай, Конго… пуше убегай!.. — не чуя земли под ногами кричал товарищу Унекан.

В избу ввалились рабочие.

По тайге расстилался поднявшийся с реки туман. Храпела, отбиваясь от гнуса, лошадь, и заливались на разные лады переполошенные собаки.

Конго и Унекан быстро собрали своих оленей, оседлали и поехали в обратный путь. А Василий с семьей долго еще ходил по темным провалам тайги.

— Мо-о-до! Мод-мод-мод!.. — звенели призывные женские голоса.

Спустившись к воде и доехав до изгиба реки, где тропа вбегает на пригорок, Конго заметил просвечивавшее сквозь тайгу пламя и взлетавшие над лесом клубы дыма, охваченные светом яркого огня.

— Гляди-гляди! — крикнул он Унекану. — Это чего же такое?

— Это чего же такое? — И тот сказал, соскакивая с оленя.

— Однако, Борька горит.

— Кому боле-то. Он поди…

Постояли, посмотрели, вынули трубки, закурили и пощелкали от удивления языками.

— Машка подожгла… — сказал жалобным голосом Конго.

А Унекан твердо ответил:

— Ты еще молодой, чего знаешь? Не Машка, а сам начальник.

Конго, цепенея от удивления, протяжно посвистал и тронул оленя. За ним поехал и старик.

Перейдя вброд две реки и выбравшись на ровную тропинку, они окончательно пришли в себя.

Унекан едет-едет да захихикает, а сам ничего не говорит, Конго едет рядом молча и тоже улыбается, подражая старику.

Унекану нипочем, что забыл там, у дружка, серебряный для Чочак пояс, что потерял две дорогие лисьи шкуры: «Бог опять даст». Подвигается вперед и не знает, куда несет его олень, ночь ли, день ли теперь, не чувствует, хотя в тайге темно. Где он, кто с ним едет и что тот говорит, кто он сам, жив или умер, сидит у костра или видит сон, — не понимает: весь погрузился в только что пережитое, такое страшное и необычное, большое и угловатое, которое никак не может уместиться разом в его тунгусской душе, чистой и праведной, как душа ребенка.

Едет Унекан, глаза раскрыты, губы улыбаются и что-то шепчут.