Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— Вот-то и ври-ври… — Тимша вылез из-под шубы, лицо его вытянулось страхом, и он, сам себя пугаясь, прохрипел: — Дык кобель-от так весь тут тебе и рассы-ы-ыпался; Аж искрушки полетели!..

Когда старик загремел густым смехом, Тимша, смутившись, виновато улыбнулся и юркнул под шубу…

— Вот как выволоку тебя за волосья, — сказал, хихикая, дед, — да спущу штаны… Эвона чо городит… Баран этакий!

Дед вскоре начинает с присвистом всхрапывать, и мальчонка, надрожавшись досыта под шубой, тоже крепко засыпает.

IV

…Костер погас. Ушел с неба месяц. Передвинулись звезды. Непроглядным мраком охватило тайгу. Стоит тайга, не шелохнется, спит. Самое глухое время наступило: без звуков и шорохов, словно вместе с месяцем исчезла вся жизнь.

— Господи, батюшка… — послышалось еле внятно.

Это Ванька шепчет. Возится во тьме, всхлипывает. Молчит.

— Дед, а дедушка. Спишь?..

Не слышит, намаялся, спит старик крепко.

— Ох, батюшки мои, батюшки… Что ж это будет… А?..

Слышно — ползет к деду:

— Где ты тут? Проснись-ко, Григорий… Эй!

— Кто тут? Ты, Тимша?

— Нет, я, дедушка…

— Ты, Ванька?..

— Я… Я… Страх на меня навалился, дед! Порешу я свою жисть! — в голосе его большие дрожат слезы.

— Ну, не паршивец ли ты?.. — зло и укоризненно шепчет дед, — ну, не озорной ли ты малый?.. Чтоб на себя руки наложить? Тьфу? Удди от меня к ляду, дьявол этакий!..

Молчание. Опять тьма поглотила звуки.

— Дык чижалехонько ведь… Сам не рад поди… Душа во мне запищала… Ау, брат… Сумленье к самому сердцу подкатилось. Гложет, окаянное, как собака кость, дыхнуть не дает. Хошь стой, хошь падай… Прямо край!

Дед молчит. Неужели спать хочет? Нет. К его сердцу жалость вдруг прихлынула, кровью облилось его старое, изжившееся сердце.

— Ну, скажи на милось… по чистой совести, — шепчет бродяга. — Ну, кому нужон я? Каков теперича прок от меня? одна помеха…

— Как кому? Себе нужон.

— И себе не нужон, — еще тише шепчет. — Жил я, радовался всему на свете, а люди меня в яму сбросили… Ослеп я там, руки-ноги поломал, и нутро у меня порешилось. Ну, куды я должон? А из ямы мне не вылезти, а смерть забыла про меня — нейдет… Как тут? И еще раз тебя, отец, упреждаю, попомни: зря топтать землю — в том моего согласия нет!..

— Терпи. Значит, терпи, парнище… От што…

— Терпи… А ежели и терпелка-то спортилась, ржой покрылась… Тады как?

Молчит старик, что сказать — не знает.

— Вот видишь?.. молчишь, дед… Я бы давно ушел, да тайга держит: живи, говорит… — задумчиво вымолвил бродяга и, шевельнувшись, крикнул с угрозой: — А уйду-таки!.. Нет, дедушка, я уйду… Как хошь, брат…

Тот все еще молчит, не может с мыслями собраться.

— Нет, нет, уйду… Уйду-уйду… Как хошь…

Тогда дед все таким же отечески-раздраженным, чуть насмешливым, чуть укоризненным голосом, сказал:

— Ты еще молод, сударик. Жисти не знаешь… Тебя еще жареный петух в брюхо не клевал… От што-о-о…

— Боюсь я ее, окаянной!.. Смерти этой самой!..

— А как же ты даве… — обрадовался дед.

— Зря тогда молол, похвалялся. А теперича… Веришь ли, дедушка Григорий, как и расставаться с жистью-то?.. Неужели ты не боишься?..

Дед зевает, бормочет молитву и, не торопясь, чеканя каждое слово, говорит:

— А чего ее бояться-то?.. Бедному, брат Ванька, умереть легко: стоит только защуриться… От-што-о-о… Сама придет, никуда, брат, не денешься… А ты не накликай ее… Грех… От што-о-о…

И минута и другая проходит. Оба молчат… Только Тимша тоненько во сне хохочет под шубой, да вдали ухает филин.

Дед чиркает спичку и разжигает костер. Тени торопливо пляшут спросонья, наскакивая гурьбой на что попало, и под их полусонной пляской горбатый нос деда начинает трястись, лицо то становится огромным и плоским, как лопата, то собирается в клубок и пышет хохотом, то отливается в страшную рожу с перекосившимся в страхе, сумасшедшим взглядом.

Ванька согнулся в дугу, словно лесиной пристукнуло — сидит неподвижно, низко понуря голову… Жив ли? Ярко вспыхнул костер, но нет в огне силы, стал потухать.

Дед укладывается, крестит размашисто вокруг себя тьму и охает.

Ванька молчит, только плечи вдруг ходуном заходили и затряслась голова. И из его груди прорываются робко придушенные вздохи и всхлипыванья.

— Ты чо это, Ванька? — тревожно бросает дед.

Тот борется с собой, но, видно, совладать не может, начинает, уже не сдерживаясь, выть чужим голосом, сплевывая сердито и ляская по-волчьи зубами.

Костер гаснет, вверху ветер начинается, и под легкий шелест тайги Ванька надрывается звериным хриплым воем.

— Ванька!.. — кричит дед.

— Ууу… Ууууу…

Ветер все пуще, зашепталась тайга, всполошилась. Сумасшедший вой, навевая ужас, будоражил тьму, до боли сверлил сердце деда, наполнял неизъяснимым страхом все кругом.

— Да ты ошалел!!! — кричит испуганно дед, — что ты, черт, как лесовик!.. Аж жуть берет!..

Бродяга смолк, до крови закусил губы.

А тайга брюзжит, вершинами машет, спорит о чем-то с ветром.

Ветер, злясь, треплет встречные деревья и спешит дальше, вглубь, будит тайгу. Шумит тайга, шумит. Капля за каплей падает дождь.

— Григорий… — помедля немного, позвал Ванька решительным голосом.