Том 1. Тихие зори

– Ты тоже дрянь, Алешка, – спокойно сказала Лизавета, – просто ты сволочь какая-то. Что я тебе, мешаю? Или пакость какую сделала?

– Это дело другое. А если ты в раже, унять тебя трудно.

И брат был прав. Пете скоро пришлось убедиться в этом. Случилось это утром, когда дома оставались только они вдвоем. Петя готовился к реферату, который должен был читать вечером, Лизавета возилась со шляпой, все было тихо, – вдруг в квартире, этажом выше, началась возня, потом крик – и пронзительный детский вопль. Петя не сразу понял, в чем дело, – вопль продолжался, – он сообразил, и сердце его сразу заколотилось: бьют ребенка.

Не успел он опомниться, как что-то бурей пронеслось по квартире, хлопнула парадная дверь, и ураган помчался дальше.

Задыхаясь, Петя выскочил тоже, и через минуту увидел, как Лизавета молотила кулаками в дверь. Возня стихла, дверь приотворилась. Выглянул человек в жилете, разгоряченный борьбой, и был сразу оглушен ее криком.

– Не сметь! Не сметь, слышите вы, да как вы… негодяй!

Петя успел схватить ее сзади, как раз в тот момент, когда она размахнулась дать по физиономии.

Едва переводя дух, бледный, Петя крикнул ошеломленному человеку:

– Это безобразие, гадость!

– Пустите меня, – кричала Лизавета, – я не маленькая! Я сама знаю, что с ним надо сделать.

– Однако, по какому праву… в чужую квартиру?

Отец семейства был смущен, но начинал приходить в себя и скоро должен был рассердиться.

– По такому! Вас надо излупить самого, как Сидорову козу! – крикнула Лизавета.

Дверь захлопнулась: молча, бледные, они вернулись.

– Негодяй, – бормотала Лизавета, – такой мерзавец, такой мерзавец! И зачем вы меня удерживали? Дала б ему в морду, помнил бы.

Она сидела на диване, откинув назад голову. Петя в волнении ходил взад и вперед и отчасти даже был согласен с ней: действительно, не стоило удерживать.

Лизавета сидела недвижно. Взглянув на нее через минуту, он вдруг увидел, что глаза у ней закрыты и голова беспомощно свесилась набок.

Петя испугался, бросился за водой. Потом он узнал, что нередко это с ней бывало: нервная приостановка деятельности сердца.

Через минуту она глубоко, мучительно вздохнула, будто разорвала путы, связывающие грудь. Но она была слаба, и ему пришлось приподнять, слегка передвинуть ее по дивану, чтобы удобнее легла голова. Полуобняв ее, Петя вновь почувствовал прилив смутной, внеразумной симпатии к этому существу, несколько минут назад столь буйному, а теперь ослабевшему, как ребенок.

Верно, он глядел на нее с лаской; открыв глаза, Лизавета прищурилась, посмотрела на него внимательно, потом вдруг засмеялась, покраснела. Личико ее стало еще нежней, тоньше, и в блеске глаз Петя прочел что-то очень славное и радостное; что именно, он не мог еще сказать, но нечто было, несомненно.

– Ну, лежите, смирно, – сказал он, почему-то тоже улыбаясь и слегка конфузливо. – А то опять что-нибудь…

Лизавета глубоко вздохнула, приподнялась на локте и спустила вниз ноги; как всегда, платье ее высоко поднялось, и из волос выскочила гребенка.

– Теперь прошло, – сказала она, потянулась и весело зевнула, как большая, мягкая зверюга. – Не говорите только Алешке, что я скандалила. А то будет смеяться. Этот Алешка… – она задумалась, – такое брехло!

Она села к роялю и заиграла. Туше, как и вся она, было мягкое, но ни одной пьесы не могла она сыграть, не сбиваясь с такта: что-то ей мешало.

Петя ушел к себе, хотел продолжать работу, но не мог; слушал Лизавету, слушал глухой шум Москвы, глядел на блиставшие в солнце листья клена, на двух каменных львов на воротах барского особняка, и ему казалось, что эта новая жизнь, новые люди, Лизавета – отрывают его от прежнего: он становится уже немного другим. Он вздохнул.

Хорошо это или нет? Он вспомнил Петербург и подумал, что, пожалуй, и хорошо. Здесь прочнее и проще ему жить. Прежние мысли – о бесцельности и бессмысленности жизни, приходили реже, и не хотелось на них останавливаться. Ответов никаких он не знал, но росло в нем какое-то здоровое, радостное чувство; мысль о самоубийстве вызывала уже смутное, но несомненное неодобрение.

В том роде занятий, которые Петя выбрал – он поступил на юридический факультет, – мелькало тоже что-то иное; он думал теперь об обществе, народе и своей роли в жизни.

Будущее представлялось ему неясно: но отчасти то, что было пережито весной, отчасти Степан, настроение времени– все толкало в одну сторону. Когда он мечтал наедине, как сейчас, ему казалось, что он будет знаменитым адвокатом, защитником слабых и угнетенных. Например, будет выступать в процессах рабочих против капиталистов или защищать политических. И такое демократическое настроение было в нем, как ему казалось, довольно прочным: Петя решил отныне ездить всегда в третьем классе и возможно реже надевать воротнички.

Однако, их приходилось надеть именно сегодня, по случаю реферата. Предстоящее чтение немного волновало, взбадривало его. И время до пяти часов шло медленно.

Он обедал молчаливо, потом пошел переодеваться; надел чистую тужурку, фуражку и, захватив книги, вышел.