– Ах, не думай, это скоро не делается. Впрочем, здесь мы ставим «Орленка», там у меня хорошая роль. Маленькая, но интересная.
И Полина, стоя перед зеркалом слегка в позе, расчесывала свои прекрасные черные волосы. Золотой зайка, отражавшийся от пряжки ее пояса, перебегал по стене; в садике ложилась от веток синеватая сетка тени; бойко скакали по навозу воробьи. Все жило, волновалось светлой весенней радостью.
– Я пробуду здесь три дня, – говорила Полина, – потом должна с администратором ехать вперед. На мне реквизит.
Это непонятное Клавдии слово она произносила значительно. На самом же деле, актриса-хозяйка, пользуясь ее добросовестностью, пристроила Полину к костюмерной, где бедняга работала как вол, за грошовую плату. Но счастливый ее характер вывозил и тут, и Полина была довольна, мечтала о будущем, а о сегодня заботилась мало.
К обеду пришел Степан. Хотя Полина еще с Петербурга побаивалась его, все же встретились они очень приветливо; но не привыкли еще называть друг друга на «ты».
– Как революция? – спросила Полина. – Что молодежь? Все так же горяча, и вы все такой же идеалист?
Полина хотела спросить о том, что, по ее мнению, было близко Степану, и старалась взять соответственный тон. Выходило у нее довольно мило, но смахивало на театр.
Степан усмехнулся и ответил:
– Я не знаю. Я и молодежи-то мало вижу. Что ей особенно горячиться? Молодежь как молодежь.
И политического разговора у них не наладилось. Сестры же говорили между собой много, как могут говорить женщины. После обеда Степан ушел, а они сидели в комнатке Клавдии на диванчике; Полина закутала и себя, и сестру платком. Был час захода солнца. В комнате лежал тот прелестный и трепетный отблеск, что бывает в московских весенних закатах.
– Степан – необыкновенный человек, – говорила Клавдия. – Он нисколько не похож на других.
Она вздохнула. В глазах ее сияла гордость.
– Он говорит, Полина, что живет для человечества, для вечности. И если за это ему придется отдать жизнь, он отдаст, Полина. Это уж я знаю.
Полина слушала почтительно. Клавдия помолчала немного и продолжала:
– У него всегда новые планы, неожиданные мысли, которых раньше никто не высказывал. Он занят преобразованием партийной работы, и, конечно, это не обходится без столкновений, неприятностей. Сейчас у него большая борьба. Он столько работает! Как он успевает давать уроки, я удивляюсь.
Клавдия встала, налила в столовой две чашки чая и вернулась с ними.
– Значит, ты довольна? – спросила Полина. – Твой муж идеалист, у вас одинаковые духовные запросы. Помнишь, как ты увлекалась революцией в Петербурге?
– Да, – сказала Клавдия, – конечно, это так. Мы и на голоде были вместе. Ну… сказать тебе… вполне ли я довольна… – Она помедлила, потом шумно вздохнула и сказала: – Я счастлива тем, что у меня будет ребенок. А Степан… ах, Полина, он замечательный человек, но меня он любит мало… Я же знаю.
Она положила голову на плечо Полины, и в полусумраке не видно было, плачет она или нет. Лишь голос выдавал ее чувства.
– Я и не претендую, Полина. Он занят другим. В его голове разные замыслы… ему не до меня. Я ведь сама отчасти революционерка, хотя теперь и не занимаюсь этим, меня поглощает будущее. Я понимаю, что, может быть, Степану тесно тут, душно в этой квартирке, в семей-ком быту. Ах, Полина, я иногда ревную, мучаюсь… Это подло, но что с собой поделаешь. Мне кажется, будь я красивой, блестящей, как, например, Петина жена, он бы ко мне иначе относился. Но я же не могу быть иной… чем есть.
– Это, наверно, твои фантазии, Клавдия, – сказала степенно Полина. – Раз Степан Николаевич такой хороший человек, он не может дурно относиться к жене. Наверно, это все твое воображение.
Клавдия усмехнулась.
– Как ты все просто решаешь, Полина. Ну, ладно, – прибавила она, передохнув. – И потом, знаешь, еще одно меня мучит… У меня бывает беспричинная тоска. Такая тоска, прямо смертная. Мне тогда кажется, что со мной произойдет что-то ужасное. Понимаешь, это, может быть, и глупо, но такая мысль преследует меня. Родов я не боюсь… нет, не то.
Клавдия полуобернула лицо к заре, и в ее глазах, упорно вглядывающихся во что-то, была тревога, тяжелая мысль, которую и сама она не могла оформить. Она не говорила больше с Полиной, сидела тихо.
Этот вечер они провели вдвоем, как в прежние времена, в Петербурге. При лампе, самоваре стало веселей. Полина рассказывала о театре, ходила, жестикулировала.
Энергическая, надеющаяся Полина хорошо действовала на Клавдию.
– Ах ты, милая моя сестра-артистка, – говорила она, смеясь. – Ты же не забудь меня, когда будешь знаменитостью.
– О, Клавдия, путь искусства труден, ты не можешь себе представить, сколько интриг и неприятностей надо преодолеть. Но зато, если успех, то уж это успех.
И глаза Полины блестели – ей казалось, что она тоже на этом тернистом, но светлом пути, ведущем к славе.