Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

— Как, неужели барон Пфайль все еще не пришел?! Я торчу здесь уже битый час! — разносилось в темной, прокуренной, прихотливо угловатой зале кафе «Золотой тюрк», неприметно скрывавшегося в Круискаде, в стороне от оживленных улиц, — это выражала свое недовольство некая особа женского пола, возраст которой можно было определить как бальзаковский: худое, остроносое лицо, нервные бескровные губы, беспокойные водянистые глаза, вечно тусклые жирные волосы, одним словом, типичная эмансипе, такие годам к сорока пяти начинают сильно смахивать на желчного крысолова-пинчера, а в пятьдесят и в самом деле принимаются лаять с пеной у рта на несчастное, несознательное, погрязшее в распутстве человечество. Вот и сейчас прогрессивная дама в праведном гневе обрушилась на ни в чем не повинного кельнера:

   — 'озмутительно! Фи! Пригласить приличную женщину в какой-то притон и как продажную девку выставить на обозрение растленным пьянчугам!..

   — Барон Пфайль? Не знаю такого, мефрау. По крайней мере, как он выглядит? — холодно обронил тот.

   — 'стественно бритый. Сорок. Сорок пять. Сорок восемь. Откуда мне знать! Я на его крестинах не присутствовала. Высокий. Худощавый. Горбоносый. Соломенная шляпа. Шатен...

   — Этот господин давным-давно сидит там, снаружи, мефрау. — И кельнер все так же невозмутимо указал на открытую дверь, за которой на небольшом пятачке, отделенном от улицы зеленой стеной плюща и закопченными кустами олеандра, стояло несколько столиков.

   — Кррреветки, кррреветки! — грозно рокотал глухой бас проходившего мимо торговца.

   — Бееенаны, бееенаны! — вторил ему блеющий женский голосок.

   — Вы что, ослепли, ведь это блондин! Да еще усатый. И в цилиндре! Фи! — вскипела выведенная из себя феминистка.

   — Я имею в виду господина, сидящего рядом, мефрау. Со своего места вы его видеть не можете.

Коршуном рухнула дама на ничего не подозревавших приятелей и забросала барона Пфайля, который встал с несколько смущенным выражением лица и представил своего друга Фортуната Хаубериссера, градом упреков: и звонила она ему никак не менее двенадцати раз, и даже заезжала, но все напрасно, «ведь его светлости, как всегда, — ядовито добавила суфражистка, — не было дома».

— И в то время, когда всякий приличный христианин почитает своим святым долгом не покладая рук трудиться на ниве прогресса, ибо сейчас, как никогда, необходимо: во-первых, упрочить такой еще, увы, шаткий мир, во-вторых, помочь президенту Тафту внять голосу рассудка, в-третьих, убедить беженцев вернуться на родину, в-четвертых, парализовать преступный орган интернациональной проституции, в-пятых, пресечь преступный курс на безнравственную торговлю женским телом, в-шестых, привить морально неустойчивым индивидам высокие нравственные принципы и... и, в-седьмых, организовать инвалидов всех стран на сбор утильсырья и особенно бутылочной фольги, — и в это самое время, — патетически воз гласила оскорбленная в лучших чувствах женщина, возмущенно распуская шелковый шнурок на своем ридикюле и снова затягивая, — находятся такие, которые, вместо того чтобы подвизаться

на священном поприще любви к ближнему, с утра до вечера просиживают в сомнительных притонах и... и в обществе кокоток и сутенеров одурманивают себя шнапсом! — Закончив свою гневную тираду, она метнула испепеляющий взгляд на пару тонких, изящных бокалов, стоящих перед приятелями на мраморном столике, в которых, подобно дьявольскому зелью, переливался всеми цветами радуги великолепный ликерный коктейль.

— Госпожа Жермен Рюкстина, благоверная супруга консула, увлекается... благотравительностью, — пояснил своему другу барон Пфайль, скрывая за якобы случайной оговоркой ироничную двусмысленность, — как сказал Гете, она — та сила, что вечно хочет блага и вечно совершает...[132] Гм... Ну и так далее...

«Ох, и задаст же тебе сейчас эта "сила"! — подумал Хаубериссер и осторожно поднял глаза на фурию: к его удивлению, она смущенно зарделась и скромно потупилась. — Э, так вот оно, значит, что! Ну конечно же, молодец Пфайль, ведь все эти ханжи не только не знают Гете, но разве что не молятся на него; и чем грубее искажают, цитируя, великого пиита, тем глубже, кажется им, проникают они в "вечный" смысл "божественной поэзии"».