Том 1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

ироничное, исполненное духом барокко высказывание его доброго приятеля барона Пфайля — кстати, ближе к вечеру барон будет ждать в кафе «Золотой тюрк», — который от всей души ненавидел все, что хоть как-то было связано с реалистической, перспективной живописью: «Полагать, что грехопадение началось с вкушения запретного плода — дремучее суеверие. Оно началось с украшения жилищ картинами! Стоит только каменщику возвести четыре стены, а дьявол, переодетый "художником", уж тут как тут — кланяется, лебезит, предлагает купить "дыры с перспективой". От первого "реалистического сюжета" до "плача и скрежета зубовного" один шаг, а то и того меньше: вы только повесьте у себя в обеденной зале парочку портретов попомпезнее, при всех регалиях, во фраках, ну, скажем, Исидора Прекрасного, а рядом еще какого-нибудь коронованного идиота с головой грушей и челюстями ботокуда, вот тогда и посмотрим, что вы запоете, когда первый же кусок, проглоченный в столь представительном обществе, встанет у вас поперек горла...»

«Да-да, надо уметь смеяться, ни при каких обстоятельствах нельзя забывать про смех, — отметил про себя незнакомец и стал развивать свою мысль: — Ведь недаром на всех дошедших до нас статуях Будда запечатлен улыбающимся, в то время как христианские святые на канонических изображениях всегда печальны или же проливают безутешные слезы. Если бы люди почаще смеялись, то и войн было бы наверняка меньше... Вот брожу я уже третью неделю по Амстердаму, не глядя на названия улиц, не интересуясь достопримечательностями, не пристаю к прохожим с вопросами, что это за здание и куда или откуда плывет тот красавец корабль, не заглядываю в газеты: мне надоело узнавать в "последних новостях" события тысячелетней давности; я живу в доме, где каждая вещь для меня чужая, и в недалеком будущем единственным, известным мне "частным лицом" буду я сам; если попадается на глаза какой-нибудь незнакомый предмет, я давно уже не шпионю за ним, стараясь вызнать, чему и как он служит — да он вовсе и не служит, а лишь позволяет себя обслуживать! — но зачем, зачем я все это делаю?.. Да просто я сыт по горло этой бесконечной интеллигентской жвачкой: сначала мир, чтобы готовиться к войне, потом война, чтобы бороться за мир, — я, подобно Каспару Хаузеру, хочу видеть перед собой новую, изначально чужую мне землю, хочу научиться новому неведомому удивлению и, уподобившись младенцу, испытать то, что испытывает он, превращаясь за одну-единственную ночь в зрелого мужчину,

ибо я хочу быть точкой, а не вечной запятой. Я отказываюсь от "духовного наследства" предков в пользу государства: лучше потерпеть, но научиться смотреть на старые формы новыми глазами, чем, как это у нас принято, близоруко таращить на новый нарождающийся мир слезящиеся подслеповатые бельма; быть может, тогда это новое старое обретет вечную юность!.. Начало уже положено, и увидел я, "что это хорошо";[127] осталось только научиться ничему не удивляться и ни к чему не относиться всерьез».

Пожалуй, ни одно снотворное не действует так усыпляюще, как неразборчивый, приглушенный шепот, смысл которого не доходит до сознания. Тихий и очень быстрый разговор, который вели за портьерой балканский тип и зулусский кафр, вкрадчивым неуловимым призраком скользил мимо ушей, рассеивая внимание, охмуряя чувства своей гипнотизирующей монотонностью, — и вот уже незнакомец летел в какую-то бездонную черную яму...

Он тут же очнулся, но странно: на душе было легко и радостно, как будто в кратком забытьи ему открылось великое множество каких-то неразрешимых и мучительных вопросов, тайно угнетавших его в течение долгого времени; однако в сознании от всей этой стремительной лавины новообретенных откровений запечатлелся лишь один-единственный, довольно-таки причудливый вывод — фантастическая квинтэссенция последних впечатлений и лихорадочно развивающихся мыслей: «Воистину, труднее смертному вечную улыбку обрящить, нежели, перерыв несметное множество могил, сыскать череп, коий носил на плечах в своей прежней жизни; дабы воззриться человеку на мир сей новыми, вечно смеющимися очами, надобно ему допрежь того старые выплакать, да так, чтоб на их месте лишь пустые глазницы остались».

«Ну что ж, если это и в самом деле так трудно, придется пуститься на поиски своего собственного черепа! — хмыкнул незнакомец, упрямо не желая расставаться с явно сумасбродной, вынесенной из забытья идеей, и, абсолютно убежденный, что бодрствует, снова соскользнул в прострацию. — Уж я заставлю вещи говорить со мной без обиняков, они от меня не отвертятся — как на духу откроют свою истинную суть; и откровение это прозвучит на новом языке, я не позволю им морочить мне голову и, как прежде, нашептывать с многозначительным видом лукавый, двусмысленный вздор, попеременно выдавая себя то