Том 10. Преображение России

И, улыбаясь, торопливо пошел он дальше, а Ливенцев прочитал бумажку, адресованную на имя командира дружины:

«Не застав Вас в штабе дружины, довожу до сведения Вашего, что я являлся сегодня с представлением по случаю отбытия на вновь назначенную должность.

Подполковник Генкель».

Невольно улыбнулся Ливенцев, увидя эту «вновь назначенную должность», и изорвал бумажку в клочки.

V

Денщик Монякова Александр, — молодой малый, вскруживший голову шестнадцатилетней Фене, прислуге хозяйки дома, до того, что она вздумала травиться уксусной эссенцией, когда узнала, что он женат, и Моняков едва ее выходил, — стоял теперь вечером, в этот день встреч, в дверях комнаты Ливенцева и говорил ему негромко:

— Просили вас до себя зайти: так что больные лежат.

— Чем болен таким? Что такое, что все вдруг разболелись?

— Не могу знать… Как передать им прикажете?

— Скажи: сейчас, мол, зайдет.

Александр вышел, мелькнув в дверях красной кумачовой рубахой и блестяще-черным затылком, а Марья Тимофеевна обеспокоенно сказала, появясь внезапно:

— Как же это вы так, Николай Иваныч, идти рискуете? А вдруг тиф у него, и вот вы тогда заразитесь?

— Тиф? Почему тиф?

— А что же вы думаете, мало сейчас в Севастополе тифу?

— Вы думаете, что больше, чем сахару?.. Гм… Тиф? Какой же именно вы предполагаете тиф?

— Да ведь он — Александр говорил — на желудок жалуется.

— Значит, брюшной тиф?.. Тогда бы его в госпиталь взяли, что вы! Ведь он должен же знать, что с тифом ему дома лежать нельзя. Нет, это вы зря меня пугаете.

— А что вы так уверены? Они оба с Александром этим хороши! У самого жена в деревне, а он тут девчонку несчастную с ума сводит… до чего ее довел, что уж травилась! Да я его, такого, и пускать сюда не хотела к себе, только ради вас это!

— Это вы об Александре. А доктор тут при чем?

— Небось у хорошего человека и денщик бы хороший был, а то он сам такой, что с прачкой связался! Тоже нашел с кем, — порядочных для него не было.

Марья Тимофеевна решительно негодовала — и лицо сделала очень строгое, и ноздри раздула, так что Ливенцев сказал, удивясь:

— Если даже и с прачкой спутался, ради тифа простите уж ему это.

— Может, и не тиф, я так говорю только, а насчет прачки очень даже прискорбно это! Образованный человек, а того не знает, что в Севастополе каждая женщина по военному с ума сходит, чтобы ему пуговицы мелом чистить, а он прачку нашел!

— Гм… Почем же вы знаете, что прачку?.. Впрочем, не все ли вам равно?

— Ну как может быть все равно? Что это вы такое говорите, Николай Иваныч! Порядочная женщина должна без мужчины сидеть, а прачка, которая шляется по улицам ночью…

— Почем же вы это знаете?.. Ну, хорошо, хорошо, я ему скажу насчет того, что вы возмущаетесь и очень обижены.

— Николай Иваныч, что вы это! Как можно такое говорить человеку, да когда еще он больной? У него от этого только расстройство будет… Я вот раз в монастыре Георгиевском была, там схимник в церковь входил, и то я на него не смотрела, чтобы его на какую грешную мысль не навесть. Другие женщины стоят со мной рядом, так на него глаза и лупят, а я отвернулась. И что на него смотреть? Некрасивый он очень и уж старый… Это бы ничего, что старый, он не особенно и старый, только лицо уж очень некрасивое.

— Позвольте, как же это? Ведь вы же на него не глядели, на этого схимника? Откуда же вы знаете, что он некрасивый?

— Так издали один раз посмотрела, конечно… А иеромонах, какой там обедню служил, он, говорят, и ученый, и все, а говорить проповедь не может. Начал говорить, а дара слова у него нет. Послушал народ, и все выходить стали… А то у нас тут в церкви, в Севастополе, был один батюшка, прямо как актер: начнет говорить проповедь, он и руками так и этак, он и по амвону бегает, — что же это такое! Или вот судья был в нашем участке, рыжий, с усами рыжими, — ну куда же он! Горячится, голос повышает, ногами топает!.. А другой на его место поступил — брюнет, красивый из себя, спокойный, — вот это был судья!

— Постойте-ка, вы отклонились от темы. И хотя я вижу из ваших слов, что брюнеты вам гораздо больше нравятся, чем рыжие…

— Николай Иваныч! Ну я совсем не буду в таком случае…

И Марья Тимофеевна повернулась уходить, но Ливенцев остановил ее:

— Постойте же! Ведь мы начали о докторе нашем, который кстати не рыжий, хотя и не брюнет. Скорее, он блондин, как и вы. Так вот, вам не нравится его роман с прачкой… Допустим, что такой роман есть в действительности, — всякое в жизни может случиться. Но вот, например, если бы он вас пригласил к себе в экономки, ведь вы бы к нему не пошли бы, пожалуй, а?

— Куда же это к нему в экономки? — вся сразу насторожилась Марья Тимофеевна.

— Он из Мариуполя, там он врачом в земстве.

— Это чтобы к нему туда я поехала, а свой Севастополь бросила? Что вы, Николай Иваныч!

Однако особенного негодования не обозначилось на ее полном лице, и Ливенцев продолжал:

— А если бы он в Севастополь перевелся ради вас?

— А он разве не женатый? — уже с видимым любопытством спросила Марья Тимофеевна.

— В том-то и дело, что вдовец!

— А дети есть?

— Никого. Совершенно одинокий… В том-то и дело!