Том 10. Преображение России

— Да пусть он не рассказывает, что неженатый! Мне так один брюнет красивый, его Владимир Алексеич звали, тоже говорил, что неженатый, а на проверку оказалось, даже на третьей уже был женат, а две первые жены будто бы умерли… А может, он их отравил! Я его пятнадцатого июля со днем ангела поздравляю, а он мне: «Я таких поздравлений не принимаю!» И гордо так! «А какие же, говорю, вы принимаете? Вы бы должны нам визитные карточки послать, чтобы на карточках было напечатано, а мы бы прочитали, какие вы поздравления принимаете». — «Я, говорит, от девиц принимаю только поцелуи!» — «Ну уж это вы меня извините, говорю, Владимир Алексеич, а только я с такими, какие мне мало знакомы, не целуюсь!»

— Гм… Опять вы отклонились в сторону какого-то брюнета… Словом, я вижу, что дела нашего бедного доктора плохи. И прачка — единственный его удел. А вы еще его осуждаете!

— Я потому осуждаю, что… как же так: прачка какая-нибудь — и вдруг… Хотя бы она красивая какая-нибудь была, а то простая совсем!.. У нас флотский один, мичман богатый, на певице женился, какая в театре пела, так он ей дворянство купил, а свадьбу играли закрыто, потому что мичман этот с порядочной девицей перед этим путался и очень от нее скандалу боялся… Ну зато же эта певица — она красивая из себя была:

Когда бы и о чем бы ни начинал говорить с Марьей Тимофеевной Ливенцев, она всегда, как заведенная, съезжала на всевозможные истории подобного рода: лейтенанты и мичманы, поручики и штабс-капитаны, чиновники разных ведомств и даже лица духовные — все они оказывались у нее одержимыми страстью к самым неожиданным любовным приключениям, которые неизменно, как в хороших английских романах, заканчивались браками. При этом не похоже было и на то, чтобы она сочиняла сама все эти истории, нет, — просто, так, должно быть, была устроена ее память, что она впитывала и бережно хранила, как святыню, каждую слышанную быль и расцвечивала, насколько могла, то, что случалось с нею самой.

Иногда Ливенцев ее слушал без досады, замечая с улыбкой:

— Да вы, Марья Тимофеевна, прямо «Декамерон» какой-то!

Но в этот вечер не до подобных рассказов было: скопилось много неприятного за день, и беспокоило то, что вот слабый, но бодрый всегда человек, доктор Моняков свалился. А если тиф в самом деле?..

— Ну что вы, какой там тиф! — говорил ему Моняков, когда он сел у его постели. — Просто расшалилась моя старая язва двенадцатиперстной кишки… Болезнь эта считается в медицине загадочной. Происхождение ее толкуют и так и этак, но от всех этих толкований больным не легче. Лечить ее в сущности нечем. Только режим. Соблюдаем режим, а иногда вот лежим…

Он пытался шутить даже, этот бородатый худой человек очень усталого вида, но это ему плохо удавалось. Все-таки он был явно доволен, что Ливенцев зашел и сидел около.

— Послушайте, но ведь вы могли бы подать на комиссию, и вас бы освободили от службы, — сказал Ливенцев.

— Америку открыл! А какой же мне смысл? Тут я могу вот лежать, у меня есть помощник, младший врач, — он зайдет вместо меня в околоток, в котором, кстати сказать, ни мне, ни ему нечего делать. А вернись я опять на земскую службу, там разве имеешь когда-нибудь отдых? Там надо лечить от всех болезней, да еще и операции делать, и акушером быть…

— Да, здесь вам, разумеется, легче, — не придумал что бы такое сказать ему еще Ливенцев.

Но Моняков, хотя и слабый, и с закрывающимися иногда глазами, и с какою-то легчайшей на вид рукою, на которой и синие вены казались усталыми донельзя, рукою, застывшею на кончике бессильной бороды, видимо хотел не столько слушать его, сколько говорить сам.

— И все-таки перемена места — это много значит… Севастополь — город хороший. И трамвай в нем есть. Все-таки это большое удобство… А главное, конечно, — это что ты от всяких людей надоевших ушел, хотя бы на время… Правда, и здесь люди от тех людей тоже недалеко ушли сами, а все-таки присматриваешься то к тому, то к другому, как бабы с базару идут: «Где купила? Почем аршин платила? Да не линючее ли?.. Ну-ка, дай, пожую кончик — не сбежит краска?..»

— Вам, может, говорить трудно, Иван Михайлыч, так вы бы… — Ливенцев заметил, что он закрывает глаза и тяжело дышит.

— Нет, ничего… Это не касается… «Тярпеть можно!..» Была у меня такая на операции старуха: я ей гангренозную челюсть вынимал без наркоза, — ничего не было под рукой, а вынимать надо. Вынимаю, а сам ужасаюсь: как же это она терпит? Сделал все, что надо. Спрашиваю: «Ну как? Больно было?» — «Ничаво, говорит, тярпеть можно…» Вот так и я теперь… Чуть меня начнет припекать, я эту старуху вспоминаю — и проходит. Ведь в конце концов все у нас сводится к чему же — донесут нервы наши до нашего командира-мозга непорядки в нашем организме или не донесут… Донесут — начнется известная катавасия, а не донесут — и так обойдется.

Моняков даже слегка улыбнулся при этом и потом шире открыл глаза.