Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Эразм порицал фанатиков и схоластов, мздоимцев и невежд. Но особенно ненавистны ему были те, кто разжигал рознь между людьми, кто во имя корысти и честолюбия норовил раздуть пожар войны. Великий писатель был страстным борцом за мир. Может быть, это определение звучит слишком современно, но оно как нельзя более подходит Эразму, который был одним из первых европейских гуманистов, взявших на себя эту благородную миссию. Он верил в «творческую силу разума», пишет Стефан Цвейг. И в этом — секрет его прижизненной и посмертной славы.

Однако, как подчеркнуто уже в заголовке книги, Эразм не только добился триумфа, но и вкусил горечь трагедии. Долгие годы он проявлял осмотрительность, избегал крайностей, не высказывал впрямую резких суждений. Эразм судил о пороках современников со снисходительностью скептика, произносил опасные истины, прикрывшись шутовским колпаком.

Но наступил момент, когда «срединная позиция» стала невозможна. Началась Реформация, Лютер и его сподвижники яростно стремились внедрить в повседневный обиход осторожные наставления Эразма. Протестанты надеялись, что он будет их могучим союзником. Этого, как известно, не произошло. Пристально анализируя поведение своего героя в период Реформации и Великой крестьянской войны, Стефан Цвейг показывает, почему для Эразма Роттердамского был неприемлем путь Мартина Лютера.

Последний призывал в исступленных проповедях и гневных посланиях бороться против папы и всего католического клира. По справедливой оценке Стефана Цвейга, он стал «символом Германии, глашатаем всех антиримских, национальных чаяний и устремлений». Эразм же в эту пору предпринимал тщетные попытки утихомирить Лютера и его сподвижников.

Эразм игнорировал прогрессивное общественное движение, на склоне лет ему едва не угрожало забвение. Но Стефан Цвейг не спешит выносить приговор своему герою; для него Эразм все равно остается гуманистом, ибо он предвидел пагубные последствия лютеровских подстрекательств. Вследствие чудовищного религиозного раздора Германия, а вслед за ней и вся Европа были обагрены кровью.

По концепции Стефана Цвейга, трагедия Эразма в том, что он не сумел предотвратить эти побоища.

Стефан Цвейг долгое время верил, что первая мировая война — трагическое недоразумение, что она останется последней войной в мире. Он полагал, что вместе с Роменом Ролланом и Анри Барб юсом, вместе с немецкими писателями-антифашистами он сумеет предотвратить новое мировое побоище.

На страницах газеты «Роте Фане» 29 июня 1930 года он писал: «Я глубоко убежден, что агитация отдельных безответственных личностей, стремящихся послать сотни тысяч или миллионы людей под пулеметы или газовые атаки, потерпит самую жалкую неудачу; однако этот безусловный оптимизм не должен помешать нам оставаться бдительными и со всей строгостью преследовать любую попытку военной интервенции даже в предварительной стадии газетной пропаганды и затуманивания мозгов».

Но нацисты шли по трупам к власти, и не только в Германии, но и на родине Стефана Цвейга, в Австрии. В те дни, когда он трудился над книгой об Эразме, у него в доме в Зальцбурге произвели обыск. Искали оружие... Это был первый сигнал тревоги.

В двадцатые—тридцатые годы у многих западных писателей усиливается интерес к СССР. Они видели в нашей стране единственную реальную силу, которая может противостоять фашизму. Этим во многом объясняются поездки в Москву видных писателей, которых у нас тогда называли прогрессивными мастерами культуры. Стефан Цвейг впервые приехал в нашу страну в 1928 году на торжества по случаю столетия со дня рождения Льва Толстого. Он понимал, что это политический поступок, и все-таки решился на него. В оценках западных писателей того, что им показывали у нас, часто проявлялись крайности — от брани и хулы до неумеренных восторгов. Стефан Цвейг и тут проявил осмотрительность. Критицизм ему не изменил, он весьма скептически оценил бурную бюрократическую деятельность руководящей верхушки советских республик: «Молодые руководители, призванные навести «порядок», еще вкушали радость от сочинительства записок и разрешений, что тормозило дело».

Но энтузиазм масс даже его не оставил равнодушным: «Две недели пробыл я в России, не переставая ощущать этот внутренний подъем, этот легкий туман духовного опьянения. Но что же, что вызвало такое волнение? Вскоре я понял: дело было в людях и в порывистой сердечности, которую они излучали. Все, как один, были убеждены, что участвуют в грандиозном, всемирно-историческом деле, всех воодушевляла мысль, что они идут на выпавшие им лишения и ограничения во имя высокой цели». В общем, его отношение к Стране Советов можно было тогда охарактеризовать каюдоброжела-тельно-критическое любопытство.